Клиффорд САЙМАК

ДЕТСКИЙ САД

Он отправился на прогулку ранним утром, когда солнце стояло низко над
горизонтом; прошел мимо полуразвалившегося старого коровника, пересек
ручей и по колено в траве и полевых цветах стал подниматься по склону, на
котором раскинулось пастбище. Мир был еще влажен от росы, а в воздухе
держалась ночная прохлада.

Он отправился на прогулку ранним утром, так как знал, что утренних
прогулок у него осталось, наверно, совсем немного. В любой день боль может
прекратить их навсегда, и он был готов к этому... уже давно готов.

Он не спешил. Каждую прогулку он совершал так, будто она была
последней, и ему не хотелось пропустить ничего... ни задранных кверху
мордашек - цветов шиповника со слезинками-росинками, стекающими по их
щекам, ни переклички птиц в зарослях на меже.

Он нашел машину рядом с тропинкой, которая проходила сквозь заросли
на краю оврага. С первого же взгляда он почувствовал раздражение: вид у
нее был не просто странный, но даже какой-то необыкновенный, а он сейчас
мог и умом и сердцем воспринимать лишь обычное. Машина - это сама
банальность, нечто привычное, главная примета современного мира и жизни,
от которой он бежал. Просто машина была неуместна на этой заброшенной
ферме, где он хотел встретить последний день своей жизни.

Он стоял на тропинке и смотрел на странную машину, чувствуя, как
уходит настроение, навеянное цветами, росой и утренним щебетанием птиц, и
как он остается наедине с этой штукой, которую всякий принял бы за
беглянку из магазина бытовых приборов. Но, глядя на нее, он мало-помалу
увидел в ней и другое и понял, что она совершенно не похожа на все когда
бы то ни было виденное или слышанное... и уж, конечно, меньше всего - на
бродячую стиральную машину или заметающий следы преступлений сушильный
шкаф.

Во-первых, она сияла... это был не блеск металлической поверхности,
не глянец глазурованного фарфора... сияла каждая частица вещества, из
которого она была сделана. Он смотрел прямо на нее, и у него было
ощущение, будто он видит ее насквозь, хотя он и не совсем ясно различал,
что у нее там, внутри. Машина была прямоугольная, примерно фута четыре в
длину, три - в ширину и два - в высоту; на ней не было ни одной кнопки,
переключателя или шкалы, и это само по себе говорило о том, что ею нельзя
управлять.

Он подошел к машине, наклонился, провел рукой по верху, хотя вовсе не
думал подходить и дотрагиваться до нее, и лишь тогда сообразил, что ему,
по-видимому, следует оставить машину в покое. Впрочем, ничего не
случилось... по крайней мере сразу. Металл или то, из чего она была
сделана, на ощупь казался гладким, но под этой гладкостью чувствовалась
страшная твердость и пугающая сила.

Он отдернул руку, выпрямился и сделал шаг назад.

Машина тотчас щелкнула, и он совершенно определенно почувствовал, что
она щелкнула не для того, чтобы произвести какое-нибудь действие или
включиться, а для того, чтобы привлечь его внимание, дать ему знать, что
она работает, что у нее есть свои функции и она готова их выполнять. И он
чувствовал, что, какую бы цель она ни преследовала, сделает она все очень
искусно и без всякого шума.

Затем она снесла яйцо.

Почему он подумал, что она поступит именно так, он не мог объяснить и
потом, когда пытался осмыслить это.

Во всяком случае, она снесла яйцо, и яйцо это было куском нефрита,
зеленого, насквозь пронизанного молочной белизной, искусно выточенного в
виде какого-то гротескного символа.

Взволнованный, на мгновение забыв, как материализовался нефрит, он
стоял на тропинке и смотрел на зеленое яйцо, увлеченный его красотой и
великолепным мастерством отделки. Он сказал себе, что это самое прекрасное
произведение искусства, которое он когда-либо видел, и точно знал, каким
оно будет на ощупь. Он заранее знал, что станет восхищаться отделкой,
когда начнет внимательно рассматривать нефрит.

Он наклонился, поднял яйцо и, любовно держа его в ладонях, сравнивал
с теми вещицами из нефрита, которыми занимался в музее долгие годы. Но
теперь, когда он держал в руках нефрит, музей тонул где-то далеко в дымке
времени, хотя с тех пор, как он покинул его стены, прошло всего три
месяца.

- Спасибо, - сказал он машине и через мгновение подумал, что делает
глупость, разговаривая с машиной так, будто она была человеком.

Машина не двигалась с места. Она не щелкнула, не пошевелилась.

В конце концов он отвернулся от нее и пошел вниз по склону, мимо
коровника, к дому.

В кухне он положил нефрит на середину стола, чтобы не терять его из
виду во время работы. Он разжег огонь в печке и стал подбрасывать
небольшие чурки, чтобы пламя разгоралось быстрее. Поставив чайник на плиту
и достав из буфета посуду, он накрыл на стол, поджарил бекон и разбил о
край сковородки последние яйца.

Он ел, не отрывая глаз от нефрита, который лежал перед ним, и все не
переставал восхищаться отделкой, стараясь отгадать его символику. Он
подумал и о том, сколько должен стоить такой нефрит. Дорого... хотя это
интересовало его меньше всего.

Форма нефрита озадачила его - такой он никогда не видел и не встречал
ничего подобного в литературе. Он не мог представить себе, что бы она
значила. И все же в камне была какая-то красота и мощь, какая-то
специфичность, которая говорила, что это не просто случайная вещица, а
продукт высокоразвитой культуры.

Он не слышал шагов молодой женщины, которая поднялась по лестнице и
прошла через веранду, и обернулся только тогда, когда она постучала. Она
стояла в дверях, и при виде ее он сразу поймал себя на том, что думает о
ней с таким же восхищением, как и о нефрите.

Нефрит был прохладным и зеленым, а ее лицо - резко очерченным и
белым, но синие глаза имели тот же мягкий оттенок, что и этот чудесный
кусок нефрита.

- Здравствуйте, мистер Шайе, - сказала она.

- Доброе утро, - откликнулся он.

Это была Мери Маллет, сестра Джонни.

- Джонни пошел ловить рыбу, - сказала Мери. - Они отправились с
младшим сынишкой Смита. Молоко и яйца пришлось нести мне.

- Я рад, что пришли вы, - сказал Питер, - хотя не стоило
беспокоиться. Я бы сам зашел за ними чуть попозже. Мне это пошло бы на
пользу.

И тотчас пожалел о своих словах, потому что последнее время он думал
об этом слишком много... мол, то-то и то-то надо делать, а того-то не
надо. Что толку говорить о какой-то пользе, когда уже ничто не может
помочь ему! Доктора дали понять это совершенно недвусмысленно.

Он взял яйца и молоко, попросил ее войти, а сам отнес молоко в
погреб, потому что в доме не было электричества для холодильника.

- Вы уже позавтракали? - спросил он.

Мери кивнула.

- Вот и хорошо, - добавил он сухо. - Готовлю я довольно скверно.
Видите ли, я живу вроде как в палатке на лоне природы.

И опять пожалел о своих словах.

"Шайе, - сказал он про себя, - перестань быть таким сентиментальным".

- Какая хорошенькая вещичка! - воскликнула Мери. - Где вы ее взяли?

- Нефрит? Это странный случай. Я нашел его.

Она протянула руку, чтобы взять нефрит.

- Можно?

- Конечно, - сказал Питер.

Она взяла нефрит, а он наблюдал за выражением ее лица. Как и он
тогда, она осторожно держала камень обеими руками.

- Вы _э_т_о _н_а_ш_л_и_?

- Ну, не то чтобы нашел, Мери. Мне его дали.

- Друг?

- Не знаю.

- Забавно.

- Не совсем. Я хотел бы показать вам этого... ну, чудака, который дал
камень. Вы можете уделить мне минутку?

- Конечно, могу, - сказала Мери, - хотя мне надо спешить. Мама
консервирует персики.

Они вместе прошли мимо коровника, пересекли ручей и оказались на
пастбище. Шагая вверх по склону, он подумал, там ли еще машина... и вообще
была ли она там.

Она была там.

- Какая диковина! - сказала Мери.

- Именно диковина, - согласился Питер.

- Что это, мистер Шайе?

- Не знаю.

- Вы сказали, что вам дали нефрит. Уж не хотите ли вы...

- Но так оно и было, - сказал Питер.

Они подошли к машине поближе и стояли, наблюдая за ней. Питер снова
отметил, что она сияет, и вновь у него появилось ощущение, будто он может
что-то разглядеть внутри... только очень смутно.

Мери наклонилась и провела пальцем по машине.

- Ощущение приятное, - сказала она. - Похоже на фарфор или...