Уильям ТЕНН
ОТКРЫТИЕ МОРНИЕЛА МЕТАУЭЯ
открыли, - всех, но не меня. Его помнят на Гринвич-Виллидж -
художник-дилетант, немытый, бездарный; едва ли не каждую свою вторую фразу
он начинал с "я" и едва ли не каждую третью кончал местоимением "меня"
либо "мне". Из него ключом била наглая и в то же время трусливая
самонадеянность, свойственная тем, кто в глубине души подозревает, что он
второсортен, если не что-нибудь похуже. Получасового разговора с ним было
довольно, чтоб у вас в голове гудело от его хвастливых выкриков.
спокойное признание своей бездарности, и внезапный всесокрушающий успех.
Да что там говорить - при мне его и открыли, хотя вряд ли это можно
назвать открытием. Не знаю даже, как это можно назвать, принимая во
внимание полную невероятность - да, вот именно невероятность, а не просто
невозможность того, что произошло. Одно только мне ясно: всякая попытка
найти какую-то логику в случившемся вызывает у меня колики в животе, а
череп пополам раскалывается от головной боли.
сидел в его маленькой нетопленой студии на Бликер-стрит, осторожно
балансируя на единственном деревянном стуле, ибо был слишком искушен,
чтобы садиться в кресло.
представляло собой грязную мешанину из клочьев обивки, впереди было
высоким, а в глубине - очень низким. Когда вы садились, содержимое ваших
карманов - мелочь, ключи, кошелек - начинало выскальзывать, проваливаясь в
чащу ржавых пружин и на прогнившие половицы.
насчет того, что усадит его в потрясающе удобное кресло. И пока бедняга
болезненно корчился, норовя устроиться среди торчащих пружин, глаза
хозяина разгорались и его охватывало неподдельное веселье. Ибо чем
энергичнее ерзал посетитель, тем больше вываливалось из его карманов.
Когда прием заканчивался, Морниел отодвигал кресло и принимался считать
доходы, подобно тому как владелец магазина вечером после распродажи
проверяет наличность в кассах.
приходилось быть начеку. Морниелу же ничто не угрожало - он всегда сидел
на кровати.
работы увидит какой-нибудь торговец картинами или критик хоть с каплей
мозга в голове. Я свое возьму. Я слишком талантлив, Дэйв. Порой меня даже
пугает, до чего я талантлив - чересчур много таланта для одного человека.
испугался, как бы я не понял его превратно. - Слава богу, сам я достаточно
велик, у меня большая душа. Но любого другого человека меньшего масштаба
сломило бы такое всеохватывающее восприятие, такое проникновение в
духовное начало вещей, в самый их, я бы сказал, Gestalt [образ, форма
(нем.)]. У другого разум был бы просто раздавлен таким бременем. Но не у
меня, Дэйв, не у меня.
рынку, позаимствовать что-нибудь на лотках для завтрака - ты ведь знаешь
принцип старины Морниела: ловкость рук и никакого мошенства - и начал
размышлять о положении современной живописи. Я о нем частенько размышляю,
Дэйв. Оно меня тревожит.
и все раздумывал на ходу. Кто, собственно, сделал сейчас что-нибудь
значительное в живописи, кто по-настоящему и бесспорно велик?.. Понимаешь,
я могу назвать только три имени: Пикассо, Руо и я. Больше ничего
оригинального, ничего такого, о чем стоило бы говорить. Только трое при
том несметном количестве народу, что сегодня во всем мире занимается
живописью. Три имени! От этого чувствуешь себя таким одиноким!
абсолютный гений вообще очень редко встречается и для каждого периода есть
определенный статистический лимит на гениальность, или тут другая причина,
что-то характерное именно для нашего времени? И отчего открытие моего
таланта, уже назревшее, так задерживается? Я ломал над этим голову, Дэйв.
Я обдумывал это со всей скромностью, тщательно, потому что это
немаловажная проблема. И вот к какому выводу я пришел.
позволил Морниелу излить на меня свою эстетическую теорию. Теорию, которую
я во крайней мере двадцать раз слышал раньше от двадцати других художников
из Гринвич-Виллидж. Единственно, в чем расходились все авторы, был вопрос,
кого надо считать вершиной и наиболее совершенным живым воплощением данных
эстетических принципов. Морниел (чему вы, пожалуй, не удивитесь) ощущал,
что как раз его.
неуклюжий юнец, который не любил бриться и полагал, будто может писать
картины. В те дни Морниел восхищался Гогеном и старался ему подражать. Он
был способен часами разглагольствовать о мистической простоте народного
искусства. Его произношение звучало как подделка под бруклинское, которое
так любят киношники, но на самом деле было чисто питтсбургским.
уроков в Лиге любителей искусства и впервые отрастил спутанную белокурую
бороду. Недавно он выработал собственную технику письма, которую назвал
"грязное на грязном".
не только свое мнение - ведь я делил комнату с двумя
художниками-модернистами и целый год был женат на художнице, - но и мнение
понимающих людей, которые, не имея ровным счетом никаких причин относиться
к Морниелу с предубеждением, внимательно смотрели его работы.
несколько минут с отвисшей челюстью созерцал произведение Морниела (автор
навязал мне его в подарок и, несмотря на мои протесты, собственноручно
повесил над камином), а потом сказал: "Дело не в том, что ему абсолютно
нечего сказать графически. Он даже не ставит перед собой того, что можно
было бы назвать живописной задачей. Белое на белом, "грязное на грязном",
антиобъективизм, неоабстракционизм - называйте как угодно, но здесь нет
ничего. Просто один из тех крикливых, озлобленных дилетантов, которыми
кишит Виллидж".
своеобразный худосочный колорит. И когда я просиживал ночи напролет,
стараясь выдавить из себя стихотворение, а оно никак не выдавливалось, на
душе становилось легче при мысли, что можно заглянуть к нему в студию и
отвлечься разговором о предметах, не имеющих отношения к литературе.
всегда получался не разговор, а лишь монолог, куда я едва умудрялся время
от времени вставлять краткие реплики. Видите ли, разница между нами
состояла в том, что меня все же печатали - пусть хоть в жалких
экспериментальных журнальчиках с плохим шрифтом, где гонораром была
годовая подписка. Он же нигде никогда не выставлялся, ни разу.
Одним талантом Морниел действительно обладал.
концами. О хорошей бумаге и дорогих книгах могу только мечтать, ибо они
для меня недоступны. Но когда уж очень захочется чего-нибудь - например,
нового собрания сочинений Уоллеса Стивенса [американский поэт-лирик первой
половины ХХ века], - я двигаю к Морниелу и сообщаю об этом ему. Мы
отправляемся в книжный магазин, входим поодиночке. Я завожу разговор о
каком-нибудь роскошном издании, которого сейчас нет в продаже и которое я
будто бы собираюсь заказать, и, как только мне удастся полностью завладеть
вниманием хозяина, Морниел слизывает Стивенса, - само собой разумеется, я
клянусь себе, что заплачу сразу, как только поправятся мои обстоятельства.
заподозрили, не говоря уж о том, чтоб поймали с поличным. Естественно, я
должен рассчитываться за эти услуги, проделывая то же самое в магазине
художественных принадлежностей, чтобы Морниел мог пополнять запасы холста,
красок и кистей, но в конечном счете игра стоит свеч. Чего она, правда, не
стоит, так это гнетущей скуки, которую я терплю при его рассуждениях, и
моих угрызений совести по поводу того, что он-то вовсе и не собирается
платить за приобретенные товары. Утешаю себя тем, что сам расплачусь при
первой же возможности.
день. - Конечно, рождаются и другие с не меньшим потенциальным талантом,
чем у меня, но этот талант губят, прежде чем он успеет достигнуть
творческой зрелости. Почему? Каким образом?.. Тут следует проанализировать
роль, которую общество...
штуку. Какое-то пурпурное колыхание возникло передо мной на стене,
странные мерцающие очертания ящика со странными мерцающими очертаниями