ЮРИЙ БОНДАРЕВ
ГОРЯЧИЙ СНЕГ
вьюжно ударяли нахлесты ветра, все плотнее забивало снегом едва угадываемое
оконце над нарами.
белой, несущейся со всех сторон мути, и в гремучей темноте вагона, сквозь
мерзлый визг колес, сквозь тревожные всхлипы, бормотание во сне солдат был
слышен этот непрерывно предупреждающий кого-то рев паровоза, и чудилось
Кузнецову, что там, впереди, за метелью, уже мутно проступало зарево
горящего города.
перебрасывают под Сталинград, а не на Западный фронт, как предполагалось
вначале; и теперь Кузнецов знал, что ехать оставалось несколько часов. И,
натягивая на щеку жесткий, неприятно влажный воротник шинели, он никак не
мог согреться, набрать тепло, чтобы уснуть: пронзительно дуло в невидимые
щели заметенного оконца, ледяные сквозняки гуляли по нарам.
- нас провезли мимо...".
Актюбинске, с раскаленными ветрами из степи, с задыхающимися в закатной
тишине криками ишаков на окраинах, такими ежевечерне точными по времени, что
командиры взводов на тактических занятиях, изнывая от жажды, не без
облегчения сверяли по ним часы, марши в одуряющем зное, пропотевшие и
выжженные на солнце добела гимнастерки, скрип песка на зубах; воскресное
патрулирование города, в городском саду, где по вечерам мирно играл на
танцплощадке военный духовой оркестр; затем выпуск в училище, погрузка по
тревоге осенней ночью в вагоны, угрюмый, в диких снегах лес, сугробы,
землянки формировочного лагеря под Тамбовом, потом опять по тревоге на
морозно розовеющем декабрьском рассвете спешная погрузка в эшелон и,
наконец, отъезд - вся эта зыбкая, временная, кем-то управляемая жизнь
потускнела сейчас, оставалась далеко позади, в прошлом. И не было надежды
увидеть мать, а он совсем недавно почти не сомневался, что их повезут на
запад через Москву.
Кузнецов, - и все объясню. Ведь мы не виделись девять месяцев...".
колес, стены туго качались, верхние нары мотало бешеной скоростью эшелона, и
Кузнецов, вздрагивая, окончательно прозябнув на сквозняках возле оконца,
отогнул воротник, с завистью посмотрел на спящего рядом командира второго
взвода лейтенанта Давлатяна - в темноте нар лица его не было видно.
на себя подумал Кузнецов и задвигался, пошевелился, слыша, как хрустит иней
на досках вагона.
нар, чувствуя, что надо обогреться у печки: спина вконец окоченела.
погас огонь, только неподвижным зрачком краснело поддувало. Но здесь, внизу,
казалось, было немного теплее. В вагонном сумраке этот багровый отсвет угля
слабо озарял разнообразно торчащие в проходе новые валенки, котелки,
вещмешки под головами. Дневальный Чибисов неудобно спал на нижних нарах,
прямо на ногах солдат; голова его до верха шапки была упрятана в воротник,
руки засунуты в рукава.
уловимым теплом. - Все погасло, Чибисов!
надвинута, стянута тесемками у подбородка. Еще не очнувшись ото сна, он
пытался оттолкнуть ушанку со лба, развязать тесемки, непонимающе и робко
вскрикивая:
я, товарищ лейтенант! Ух, до косточек пробрало меня в дремоте-то!..
Чибисов. - Повалило меня...
засуетился, схватил с пола доску, разломал ее о колено и стал заталкивать
обломки в печку При этом бестолково, будто бока чесались, двигал локтями и
плечами, часто нагибаясь, деловито заглядывал в поддувало, где ленивыми
отблесками заползал огонь; ожившее, запачканное сажей лицо Чибисова выражало
заговорщицкую подобострастность.
будет. Иззябся я сам за войну-то! Ох как иззябся, кажную косточку ломит -
слов нет!..
преувеличенно нарочитая суетливость дневального, этот явный намек на свое
прошлое. Чибисов был из его взвода. И то, что он, со своим неумеренным
старанием, всегда безотказный, прожил несколько месяцев в немецком плену, а
с первого дня появления во взводе постоянно готов был услужить каждому,
вызывало к нему настороженную жал ость.
моргали.
мясорубка там! Не боязно вам, товарищ лейтенант? Ничего?
всматриваясь в огонь. - А вы что, боитесь? Почему спросили?
ответил Чибисов и, вздохнув, положил маленькие руки на колени, заговорил
доверительным тоном, как бы желая убедить Кузнецова: - После, как наши из
плена-то меня освободили, поверили мне, товарищ лейтенант. А я цельных три
месяца, ровно щенок в дерьме, у немцев просидел. Поверили... Война вон какая
огромная, разный народ воюет. Как же сразу верить-то? - Чибисов скосился
осторожно на Кузнецова; тот молчал, делая вид, что занят печкой, обогреваясь
ее живым теплом: сосредоточенно сжимал и разжимал пальцы над открытой
дверцей. - Знаете, как в плен-то я попал, товарищ лейтенант?.. Не говорил я
вам, а сказать хочу. В овраг нас немцы загнали. Под Вязьмой. И когда танки
ихние вплотную подошли, окружили, а у нас и снарядов уж нет, комиссар полка
на верх своей "эмки" выскочил с пистолетом, кричит: "Лучше смерть, чем в
плен к фашистским гадам!" - и выстрелил себе в висок. От головы брызнуло
даже. А немцы со всех сторон бегут к нам. Танки их живьем людей душат. Тут
и... полковник и еще кто-то...
повели...
говорила, что на месте Чибисова он поступил бы совершенно иначе. - Так что,
Чибисов, они закричали "хенде хох" - и вы сдали оружие? Оружие-то было у
вас?
сказать. Родители небось...
Чибисова тихое, виноватое выражение, и прибавил: - Это не имеет никакого
значения.
во взводе. Он полностью подчинялся Кузнецову по долгу службы, но Кузнецов,
теперь поминутно помня о двух лейтенантских кубиках в петлицах, сразу
обременивших его после училища новой ответственностью, все-таки каждый раз
чувствовал неуверенность, разговаривая с прожившим жизнь Чибисовым.
раздался сонный голос над головой.
печке старший сержант Уханов, командир первого орудия из взвода Кузнецова.
Уханов. - Или сказки рассказываете?
качающемуся полу. С силой оттолкнул одной рукой загремевшую громоздкую
дверь, прислонился к щели, глядя в метель. В вагоне вьюжно завихрился снег,
подул холодный воздух, паром понесло по ногам; вместе с грохотом, морозным
взвизгиванием колес ворвался дикий, угрожающий рев паровоза.
выговорил Уханов и с треском задвинул обитую по углам железом дверь.
накалившейся печке; насмешливые, светлые глаза его были еще налиты дремой,