Игорь Алексеевич Акимов

Легенда о малом гарнизоне

Что было до этого - он не помнил. Был выключен совершенно:
ни чувств, ни мыслей. Темнота. Но в какой-то момент сознание
проклюнулось, пробилось и понеслось на него, словно утренняя
электричка. Он ощутил, что летит: не падает, а именно летит,
но не на самолете - он никогда не летал на самолете и потому
не знал, как это бывает, - а просто так летит, сам по себе, а
навстречу свет - все ярче, ярче. И звук поднимается снизу
знакомый - вроде бы гогот. И вот уж он летит высоко вдоль
кромки моря, над крутыми скалами, над птичьим базаром. Он
летит, оглушенный скрипом птичьих глоток, планирует, а они
мечутся вокруг и сквозь него, потому что он совсем
бестелесный, как тень: весь - кроме выемки возле правого
плеча, под ключицей, кроме этой выемки, в которую бьют в два
молота - гуп-гуп, гуп-гуп, - совсем не больно, но удары
тяжелые, прямо в мозг отдаются. Он летит, а навстречу свет все
ярче, ярче, и вот уже не видно в этом ослепительном сиянии ни
скал, ни птиц, только молоты ладно бьют в выемку под ключицей
да какая-то настырная чайка пристроилась рядом, скребет воздух
простуженным горлом...

Сознание вернулось к нему совсем. Тимофей это понял по
тому, что опять ощущал все тело, а через тело - окружающий
мир. Он понял, что лежит на земле навзничь; что под ключицей у
него рана и это пульс в ней так отдается; что солнце бьет ему
прямо в лицо и былинка щекочет в ухе. Но шевелиться нельзя. И
открывать глаз нельзя. Он не знал почему, но инстинкт
подсказывал: замри.

Усилием воли Тимофей выжал из себя последний туман
беспамятства, и тогда скрежет чайки трансформировался в отчет-
ливую немецкую речь.

- Ну вот, я же говорил: он очнется. Гляди, гляди!.. Опять
веки дрогнули!

- Да пристрели ты его к свиньям, Петер. Пристрели и
пойдем. Первый взвод уже на машине.

- Успеем... Ты погляди, какие руки. Его бы на ферму - он
бы один любую ферму потянул. Ах, Харти, почему мне так не
повезло? Почему я должен был родиться именно в этом дурацком
столетии, когда справедливость поругана, растоптана и забыта.
Представляешь, милый? Три века назад эта великолепная особь
стала бы моим личным призом. И это было бы справедливо,
поскольку именно я не поленился нагнуться к навозной куче,
именно я разглядел в ней жемчужное зерно... Ах, Харти, я бы
послал этого варвара на ферму к моей доброй матушке...

- Он что-то задумал, Петер.

- Вижу.

- Не можешь пристрелить его сам - дай мне. Мне все равно
надо будет сегодня кого-нибудь из этих ухлопать. На счастье.
Такая у меня система. Так было в Польше, и во Франции, и
каждый раз на Балканах. Я пришивал хоть одного в первый же
день - меня этому дед научил, а он самого Бисмарка видел два
раза! - и потом у меня все получалось в любой заварухе.

Их двое, определил Тимофей. По голосам. Дело происходило
на вершине пригорка, звуки сюда как бы тянулись отовсюду -
отчетливые и сочные. Чуть пониже, в полусотне метров, огибая
пригорок, шла по шоссе батарея самоходок. Гусеницы лязгали по
булыжнику, грохотали моторы; казалось, они проходят совсем
рядом, но для Тимофея они не существовали - ведь до них полста
метров, ого как далеко! И тупорылой трехтонки, стоявшей с
заведенным мотором на съезде с шоссе, и солдат, бродивших по
разбитой позиции и весело галдевших, - ничего этого не
существовало сейчас для Тимофея, потому что его отделяло от
них какое-то расстояние. Значит, в данный момент они не в
счет. Сейчас единственная реальность: где-то совсем рядом
(руку протяни - достанешь) двое врагов. Их двое. Поначалу он
имеет дело с этими двумя. Он слышит, как один дышит чуть
затрудненно: может быть, сидит на корточках; близко от
Тимофеева лица: в нос так и бьет острый запах - смесь гуталина
и распаренных потных ног.

Знать бы, о чем они говорят. Тимофей угадывал отдельные
слова, но связь между ними ускользала, смысла не было, да
Тимофей и не искал этого смысла. Не до того ему было. Их толь-
ко двое - вот что он знал. И еще - что с двумя-то он
управится. А что будет дальше, он не думал.

- Не зевай, Петер! Он уже следит за тобой.

- Вижу... Ах какая прелесть! Ну ничего человеческого!
Дикое животное. Тигр. У него инстинкты заменяют мозг.
Представляешь - и эта раса оспаривает у нас приоритет построе-
ния совершенного гармонического общества...

- Гляди: у него правая напряглась. Внимание!

- Ты все испортил, Хартмут! Ну кто тебя тянул за язык?
Теперь он струсит и не покажет, на что способен.

- А если не струсит, я его пришью, согласен?

- Нет, нужно по-честному. Вот если ты его с одного
удара...

Немец не ошибся: слово "внимание", конечно же знакомое
Тимофею и прозвучавшее с подчеркнуто предостерегающей
интонацией, явилось для него предупреждением. Именно в этот
момент Тимофей еле заметным сокращением мышц проверял, может
ли рассчитывать на правую руку. Убедился: может. Но теперь он
знал, что враги ждут его нападения.

Они забавлялись его отчаянием и беспомощностью. Двое
пресыщенных котов - и жертва.

Из-за ресниц Тимофей увидел пыльные голенища кирзовых
сапог, а сразу за ними - веселое молодое лицо фашиста и два
железных зуба за короткой верхней губой. И автомат. Плоский,
какой-то маленький, почти игрушечный, он болтался на ремне,
закинутом через правое плечо; сдернуть его не составит труда.
Правда, стрелять из таких Тимофею не приходилось; только в
немецкой кинохронике их видел да на методических плакатах.
Ладно, уж как-нибудь сообразим.

Фашист поднял лицо, что-то обиженно талдычит приятелю.
Удобней момента не будет.

По-змеиному, немыслимым образом оттолкнувшись спиной от
земли, Тимофей метнулся вперед. Ствол автомата был теплым; он
показался Тимофею тонким и хрупким, как соломинка. Фашист, как
и следовало ожидать, опрокинулся от легкого толчка плечом.
Чтобы сбить с толку второго и не дать ему стрелять, Тимофей,
уже завладев автоматом, перекатился в ту же сторону, сел,
увидел этого второго - длинного, с вытянутой смуглой рожей,
похожего на румына, - поднял автомат, но выстрелить не успел.
Вдруг все пропало.

На этот раз Тимофей очнулся быстро, почти сразу. Уже не
притворялся. Тяжело перевернулся на грудь и сел. Перед глазами
плыло. И шея казалась деревянной, стянула горло и ни кровь, ни
воздух не пропускала.

Фашист, поблескивая фиксами, сидел в той же позе и
смеялся. Его куртка была запорошена по всему боку красной
глиной. Значит, мне это не почудилось, это было, понял Тимофей
и левой рукой осторожно помассировал шею.

- Ты старался карашо. Зер гут! - показал большой палец
фашист. - Я довольный. Я отшень довольный... Ты Голиаф. Абер я
победил тебя в один удар. Джиу-джитс! Вперьод наука! Мораль:
вперьод когда видишь немец - он для тебя либер готт! Нихт
поднимай рука контра твой либер готт!..

Фашист не скрывал гордости оттого, что говорит по-русски.
Но это давалось ему нелегко. Он сразу вспотел, достал из боко-
вого кармана большущий голубой платок, уже грязный, вытер шею,
лоб и особенно тщательно запотевшие глазницы. Заметил, что бок
весь в глине, опять рассмеялся и подмигнул Тимофею.

- Я ист дер... учитель. Я люблю давать урок. Ты запоминал
майн урок хорошо?

Тимофей кивнул и поглядел на смуглого фашиста. Тот держал
карабин под мышкой и ковырял широкими плоскими пальцами в
красной пачке сигарет. Значит, он опять вне игры. Если
попытаться снова...

Но тут он взглянул на шоссе, и зрелище, которое увидел
лишь сейчас - движение фашистской армады, - настолько его
шокировало, что на какое-то время он забыл обо всем. Он даже
думать не мог толком, смотрел - и все.

Самоходки, танки, машины с солдатами, артиллерия,
бронетранспортеры выкатывались из далекого, серого от зноя
леса, новенькие и свежевыкрашенные, почти без интервалов, а
чаще впритык; колонна выползала, как дождевой червь из
рассохшейся земли, и голова этого червя терялась где-то за
спиной у Тимофея, в покрытых аккуратными перелесками,
распаханных холмах, которыми здесь начинались предгорья