Виктор Астафьев

Пастух и пастушка

Любовь моя, в том мире давнем,

Где бездны, кущи, купола,-

Я птицей был, цветком и камнем.

И перлом - всем, чем ты была!

Теофиль Готье

И брела она по дикому полю, непаханому, нехоженому, косы не знавшему. В
сандалии ее сыпались семена трав, колючки цеплялись за пальто старомодного
покроя, отделанного сереньким мехом на рукавах.

Оступаясь, соскальзывая, будто по наледи, она поднялась на
железнодорожную линию, зачастила по шпалам, шаг ее был суетливый,
сбивающийся.

Насколько охватывал взгляд - степь кругом немая, предзимно взявшаяся
рыжеватой шерсткой. Солончаки накрапом пятнали степную даль, добавляя немоты
в ее безгласное пространство, да у самого неба тенью проступал хребет Урала,
тоже немой, тоже недвижно усталый. Людей не было. Птиц не слышно. Скот
отогнали к предгорьям. Поезда проходили редко.

Ничто не тревожило пустынной тишины.

В глазах ее стояли слезы, и оттого все плыло перед нею, качалось, как в
море, и где начиналось небо, где кончалось море - она не различала.
Хвостатыми водорослями шевелились рельсы. Волнами накатывали шпалы. Дышать
ей становилось все труднее, будто поднималась она по бесконечной шаткой
лестнице.

У километрового столба она вытерла глаза рукой. Полосатый столбик,
скорее вострый кол, порябил-порябил и утвердился перед нею. Она спустилась к
линии и на сигнальном кургане, сделанном пожарными или в древнюю пору
кочевниками, отыскала могилу.

Может, была когда-то на пирамидке звездочка, но, видно, отопрела.
Могилу затянуло травою-проволочником и полынью. Татарник взнимался рядом с
пирамидкой-колом, не решаясь подняться выше. Несмело цеплялся он заусенцами
за изветренный столбик, ребристое тело его было измучено и остисто.

Она опустилась на колени перед могилой.

- Как долго я тебя искала!

Ветер шевелил полынь на могиле, вытеребливал пух из шишечек
карлика-татарника. Сыпучие семена чернобыла и замершая сухая трава лежали в
бурых щелях старчески потрескавшейся земли. Пепельным тленом отливала
предзимняя степь, угрюмо нависал над нею древний хребет, глубоко вдавшийся
грудью в равнину, так глубоко, так грузно, что выдавилась из глубин земли
горькая соль, и бельма солончаков, отблескивая холодно, плоско, наполняли
мертвенным льдистым светом и горизонт, и небо, спаявшееся с ним.

Но это там, дальше было все мертво, все остыло, а здесь шевелилась
пугливая жизнь, скорбно шелестели немощные травы, похрустывал костлявый
татарник, сыпалась сохлая земля, какая-то живность - полевка-мышка, что ли,
суетилась в трещинах земли меж сохлых травок, отыскивая прокорм.

Она развязала платок, прижалась лицом к могиле.

- Почему ты лежишь один посреди России?

И больше ничего не спрашивала.

Думала.

Вспоминала.

Часть первая. БОЙ

"Есть упоение в бою!" -

какие красивые и устарелые слова!..

Из разговора, услышанного на войне

Орудийный гул опрокинул, смял ночную тишину. Просекая тучи снега, с
треском полосуя тьму, мелькали вспышки орудий, под ногами качалась, дрожала,
шевелилась растревоженная земля вместе со снегом, с людьми, приникшими к ней
грудью.

В тревоге и смятении проходила ночь.

Советские войска добивали почти уже задушенную группировку немецких
войск, командование которой отказалось принять ультиматум о безоговорочной
капитуляции и сейчас вот вечером, в ночи, сделало последнюю сверхотчаянную
попытку вырваться из окружения.

Взвод Бориса Костяева вместе с другими взводами, ротами, батальонами,
полками с вечера ждал удара противника на прорыв.

Машины, танки, кавалерия весь день метались по фронту. В темноте уже
выкатывались на взгорок "катюши", поизорвали телефонную связь. Солдаты,
хватаясь за карабины, зверски ругались с эрэсовцами - так называли на фронте
минометчиков с реактивных установок - "катюш". На зачехленных установках
толсто лежал снег. Сами машины как бы приосели на лапах перед прыжком.
Изредка всплывали над передовой ракеты, и тогда видно делалось стволы
пушчонок, торчащих из снега, длинные спички пэтээров. Немытой картошкой,
бесхозяйственно высыпанной на снег, виделись солдатские головы в касках и
шапках, там и сям церковными свечками светились солдатские костерки, но
вдруг среди полей поднималось круглое пламя, взнимался черный дым - не то
подорвался кто на мине, не то загорелся бензовоз либо склад, не то просто
плеснули горючим в костерок танкисты или шофера, взбодряя силу огня и
торопясь доварить в ведре похлебайку.

В полночь во взвод Костяева приволоклась тыловая команда, принесла супу
и по сто боевых граммов. В траншеях началось оживление.

Тыловая команда, напуганная глухой метельной тишиной, древним светом
диких кострой - казалось, враг, вот он ползет-подбирается,- торопила с едой,
чтобы поскорее заполучить термосы и умотать отсюда. Храбро сулились тыловики
к утру еще принести еды и, если выгорит, водчонки. Бойцы отпускать тыловиков
с передовой не спешили, разжигали в них панику байками о том, как тут много
противника кругом и как он, нечистый дух, любит и умеет ударять врасплох.

Эрэсовцам еды и выпивки не доставили, у них тыловики пешком ходить
разучились, да еще по уброду. Пехота оказалась по такой погоде пробойней.
Благодушные пехотинцы дали похлебать супу, отделили курева эрэсовцам.
"Только по нам не палить!" - ставили условие.

Гул боя возникал то справа, то слева, то близко, то далеко. А на этом
участке тихо, тревожно. Безмерное терпение кончалось. У молодых солдат
являлось желание ринуться в кромешную темноту, разрешить неведомое томление
пальбой, боем, истратить накопившуюся злость. Бойцы постарше, натерпевшиеся
от войны, стойче переносили холод, секущую метель, неизвестность, надеялись
- пронесет и на этот раз. Но в предутренний уже час, в километре, может, в
двух правее взвода Костяева послышалась большая стрельба. Сзади, из снега,
ударили полуторасотки-гаубицы, снаряды, шамкая и шипя, полетели над
пехотинцами, заставляя утягивать головы в воротники оснеженных мерзлых
шинелей.

Стрельба стала разрастаться, густеть, накатываться. Пронзительней
завыли мины, немазанно скрежетнули эрэсы, озарились окопы грозными
всполохами. Впереди, чуть левее, часто, заполошно тявкала батарея полковых
пушек, рассыпая искры, выбрасывая горящей вехоткой скомканное пламя.

Борис вынул пистолет из кобуры, поспешил по окопу, то и дело
проваливаясь в снежную кашу. Траншеи хотя и чистили лопатами всю ночь и
набросали высокий бруствер из снега, но все равно хода сообщений забило
местами вровень со срезами, да и не различить было этих срезов.

- О-о-о-од! Приготовиться! - крикнул Борис, точнее, пытался кричать.
Губы у него состылись, и команда получилась невнятная. Помкомвзвода старшина
Мохнаков поймал Бориса за полу шинели, уронил рядом с собой, и в это время
эрэсы выхаркнули вместе с пламенем головатые стрелы снарядов, озарив и
парализовав на минуту земную жизнь, кипящее в снегах людское месиво;
рассекло и прошило струями трассирующих пуль мерклый ночной покров; мерзло
застучал пулемет, у которого расчетом воевали Карышев и Малышев; ореховой
скорлупой посыпали автоматы; отрывисто захлопали винтовки и карабины.

Из круговерти снега, из пламени взрывов, из-под клубящихся дымов, из
комьев земли, из охающего, ревущего, с треском рвущего земную и небесную
высь, где, казалось, не было и не могло уже быть ничего живого, возникла и
покатилась на траншею темная масса из людей. С кашлем, с криком, с визгом
хлынула на траншеи эта масса, провалилась, забурлила, заплескалась, смывая
разъяренными отчаяньем гибели волнами все сущее вокруг.

Оголодалые, деморализованные окружением и стужею, немцы лезли вперед
безумно, слепо. Их быстро прикончили штыками и лопатами. Но за первой волной
накатилась другая, третья. Все перемешалось в ночи: рев, стрельба, матюки,
крик раненых, дрожь земли, с визгом откаты пушек, которые били теперь и по
своим, и по немцам, не разбирая - кто где. Да и разобрать уже ничего было
нельзя.

Борис и старшина держались вместе. Старшина - левша, в сильной левой
руке он держал лопатку, в правой - трофейный пистолет. Он не палил куда
попало, не суетился. Он и в снегу, в темноте видел, где ему надо быть. Он
падал, зарывался в сугроб, потом вскакивал, поднимая на себе воз снега,
делал короткий бросок, рубил лопатой, стрелял, отбрасывал что-то с пути.

- Не психуй! Пропадешь! - кричал он Борису.

Дивясь его собранности, этому жестокому и верному расчету, Борис и сам
стал видеть бой отчетливей, понимать, что взвод его жив, дерется, но каждый