Юрий Бондарев
Родственники
1
солнцем, и почувствовал, как потное лицо овеивало слабым дуновением
воздуха. В раскрытое окно тек сухой жар июльского утра. Прямо над головой
на самом солнцепеке, за подоконником, постукивали когтями по карнизу сизые
голуби и в поисках тени заглядывали в комнату. Потом он услышал, как
где-то в глубине двора с напором зашелестели струи воды о листву,
невнятные послышались голоса, заработал на холостых оборотах мотор
поливальной машины.
дома? Мама умерла - и я здесь?.."
расслабленность в замлевших мускулах: он спал всю ночь в неудобном
положении, лицом вниз, сжав руки на груди. Весь мокрый от пота, Никита с
отвращением сбросил прилипшую к телу простыню, опустил ноги с дивана и
огляделся.
было не прибрано, тесно от потертых кожаных кресел, от просиженных стульев
меж расставленных по стенам тумбочек, от неуютных, загромоздивших углы
книжных шкафов; пахло от дивана теплой и горьковатой пылью.
солнцем: было уже полное утро, но никто не стучал, не входил к нему. И
все-таки там, за дверью, кто-то затаенно и тихо сейчас передвигался в
коридоре, шепотом разговаривал по телефону, и Никита догадывался, что
шептались, говорили о нем, о смерти матери, и растерянно взглянул на себя
в зеркало над диваном.
на щеке полосой от подушки, серые глаза всматривались вопросительно.
Никита провел по щекам пальцами и отдернул руку.
вчера, когда после приезда из Ленинграда он сидел за столом в окружении
незнакомых, сочувствующих ему людей, когда, на чей-то вопрос глухо
ответил, что мать в больнице ничего не просила, даже не жаловалась на
боли, хотя умирала в сознании.
он подумал, что все эти люди, скованно ужинавшие вчера в длинной,
старомодной столовой, были или его родственники, или знакомые его матери -
он всех их видел впервые. В середине ужина хозяин дома профессор Георгий
Лаврентьевич Греков отрывисто и нервно покашлял в ладонь, проговорил, ни к
кому не обращаясь: "Да, она была мужественной женщиной", - и сейчас же
излишне решительной походкой, свойственной часто людям маленького роста,
вышел из столовой.
склонясь над тарелками, с каким-то опасливым пониманием постукивали
вилками, и Никита вопросительно покосился на Ольгу Сергеевну, жену Георгия
Лаврентьевича. Весь ужин она сидела в скорбном молчании, неспокойными
пальцами комкая салфетку; в пунцовых мочках ее ушей, покачиваясь, сверкали
серьги, молодили ее когда-то красивое, теперь уже полнеющее лицо. Поймав
его взгляд, она с ласковой сдержанностью тронула его руку, сказала
вполголоса:
не возражаете, я покажу вам комнату.
последовал за ней, ощущая взгляды на своей спине. И как только закрыл
дверь комнаты, непроницаемое безмолвие затопило квартиру: чудилось, гости
разошлись из столовой на цыпочках, и не слышно было, как прощались они.
Никита и прислушался. - Почему они не входят, не стучат, а стоят в
коридоре? И кто жил в этой комнате? Чьи это боксерские перчатки? Что я
должен делать теперь?"
углу, на затянутые слоем пыли боксерские перчатки (они валялись на стуле).
Перчатки ссохлись, покоробились - лежали здесь давно. Он тихонько сдул с
них пыль, натянул корявую, до скрипа прокаленную солнцем перчатку на
правую руку и, не зная зачем, слабо ударил по груше. Она с тупым звуком
метнулась на подвеске, закачалась. Никита ударил еще раз и, стиснув зубы,
стоял, ожидая.
стал, торопясь, натягивать ковбойку.
Ольга Сергеевна, послышался свистящий шорох ее платья. - Простите, ради
бога, Никита, я вас не разбудила?..
отвечая ей, видел совсем рядом ее освещенные солнцем полные колени,
выступавшие под коротким белым платьем, ее сильные, с высоким подъемом
ноги, золотистые волоски на них, будто высветленные солнечными лучами.
Ольга Сергеевна. - Поверьте, я понимаю ваше состояние. Потерять мать...
Господи, как я это все понимаю! Я сама это пережила три года назад.
терпковато-теплый запах ее платья. Она вдруг неуверенно и робко погладила
его по голове, от ее руки повеяло свежим запахом земляничного мыла, и он
мгновенно ощутил свои жесткие волосы, еще не причесанные, и, дернув
головой, сказал шепотом:
состраданием, жалостью; белое летнее платье - такие никогда не носила мать
- стягивало ее торчащую грудь, чистые каштановые волосы убраны в пучок на
затылке, в алых мочках прижатых ушей поблескивали серьги.
проговорила Ольга Сергеевна, и ее пальцы щекотно прикоснулись к его груди,
помогая ему застегнуть пуговицу. - Вы все время думаете о ней? Я тоже
никогда не забуду ту страшную потерю.
видел завязший в пыли голубиный пух, грязные пятна раздавленного пепла,
точно несколько лет никто не входил в эту заброшенную комнату. Еле слышно
спросил:
липу.
семья... Вы меня не так поняли! Три года назад, Никита, я тоже пережила
смерть матери. Господи боже мой, какая нелепость! - вскрикнула Ольга
Сергеевна и опустилась в кресло, прикрыла рукой лоб. - Как мы все стали
суеверны! Какая нелепость!
вы сказали...
ему.
института в первом часу, - проговорила Ольга Сергеевна утомленно. - Он
хочет сегодня встретиться с вами. Обязательно.
завтраку!
доносилось из квартиры.
теплая, прямая, покрытая пушком пыли, слилась во что-то однообразно-серое,
душное, бессмысленное, и он испугался, что в эту минуту может заплакать.
Да и вы были только с поезда. Да, теперь мы сможем!
какой-то походкой, странной при его широких плечах, крупной голове и
маленьком росте; подпоясанный халат был длинен, извиваясь, мотался над
голыми щиколотками. И было странно видеть среди этого просторного,
залитого солнцем кабинета с высокими старинными книжными шкафами по
четырем стенам его подрагивающие, обнаженные ноги в домашних шлепанцах.
Они быстро двигались, мелькали по ковру.
поговорить! Садитесь в кресло удобнее. Значит, я ваш родной дядя, а вы мой
племянник. Вот при каких горьких обстоятельствах мы с вами встретились,
дорогой вы мой!
широкоплечий, тщательно выбритый, закутанный в халат старик может быть его
родственником, его дядей, известным профессором истории, живущим здесь, в
Москве.
на конверте "профессору Грекову", написанные и подчеркнутые рукою матери.