Наталья Давыдова

Сокровища на земле

Петр Николаевич жил в одном из непостижимых переулков, в непостижимом
дворике и домике, сохранившемся в самом центре Москвы за спиной могучего
серого здания с выложенной на фронтоне кирпичной цифрой - 1938.

Домик Петра Николаевича был лет на сто старше своего соседа и
покровителя. Издали он имел все признаки милого благородного российского
ампира, вблизи единственный признак - аварийности. Очевидно, каждую минуту
мог завалиться набок, но почему-то не заваливался, какая-то сила держала
его, какая-то гордость. К тому же его подпирали балки.

- Милости просим, - Петр Николаевич вышел на крыльцо встретить своего
друга художника с женой. Они недавно поженились, и художник привел ее
впервые. - Ступайте осторожно, ничего не бойтесь. Катя, попытайтесь
представить себе, как это все выглядело когда-то. К этому крыльцу
подъезжали кареты, кто-то торопился, кто-то ждал, стоя у окна... Немного
воображения - и уже это вы подъехали в карете...

- И сами Петр Николаевич вышли нас встречать, - продолжил художник, не
старый, но несколько старообразный человек с бородкой клинышком, похожий
на загулявшего апостола. На бледных щеках горело по пятну, горело и
никогда не гасло.

- Хорошо, что вы ко мне выбрались, Катюша, рад вас видеть.

Петр Николаевич хотел сказать "в добром здравии", но она не показалась
ему в добром здравии, скорее у нее был больной вид. И вообще она в серых
красках - прямые короткие волосы бело-серенькие и глаза серенькие. Первая
жена художника была хотя и не красавица, но особа оригинальная, яркая,
темпераментная. Эта выбрана по контрасту.

- Вас будут сносить? - спросила Катя. - Выселять?

- Никто ничего не знает, - ответил Петр Николаевич, который не
представлял себе жизни в другом месте. Он любил этот дом, гордился им,
добивался его сохранения и реставрации. Не так уж много осталось в Москве
домов такого чистого стиля, поэтому то, что есть, надо сохранить. Он
доказывал это где только мог, его стараниями были завезены доски и кирпичи
и свалены у крыльца, обещая невозможное...

Женщина в капоте из расписной малиновой фланели, в остроконечной лыжной
шапке на седых волосах, высунулась из старинного узкого окна, проводила
входящих слепым взглядом звездочета.

Столбы-подпорки были установлены и в коридоре.

- Наверняка вам скоро дадут нормальную квартиру, - сказала Катя в
извечном женском стремлении утешать, не выяснив заранее истинных чувств
утешаемого.

- Я умру раньше, - нервно ответил Петр Николаевич. - Умру, не переживу.

- Нельзя так говорить, - воскликнула Катя, не знающая, что так говорить
можно.

- Катерина, не возникай, - сказал художник. - Веди себя смирно. Ее еще
учить и учить, Петр Николаевич.

- Словом, такая избушка, в ней прожита жизнь, и хотелось бы, чтобы она
осталась, когда уже нас не будет, - сказал Петр Николаевич.

В темноватой комнате с высоким потолком не стало светло, когда включили
электричество, вероятно оттого, что вещи вокруг были темные. Зеркало над
диваном было тусклое и едва отражало предметы.

Хозяин молчал, давал время освоиться, забыть захламленный вход, балки,
запахи, сырость язвами на треснувших стенах, темноту, черноту.

Мысль о ведре и тряпке пришла в голову Кате. Но она откинула ее как
недостойную жены художника. "То, что по-вашему грязь, по-нашему патина.
То, что по-вашему чистота, по-нашему просто чепуха..." Это она уже слышала
от своего художника, когда отмыла от грязи какую-то его банку. "Банка?
Дура! Банка! О, я несчастный!" Это она уже слышала, об этом она уже
плакала. Теперь училась относиться к этому с уважением.

- Как у вас хорошо, - сказала Катя со своим новым пониманием хорошего.
И правда, было хорошо.

- Вот в какое место я тебя привел, лапкин-драпкин, - сказал художник, -
скажи мне спасибо. Здесь чудес много.

- Будет вам, - сказал Петр Николаевич.

И ушел на кухню заваривать чай. Русский человек пьет чай во всех
случаях жизни. Когда ему холодно, когда ему голодно, когда скучно и когда
весело. Перед началом работы, и в конце, и в середине, когда нездоровится
или устал, и просто так, от нечего делать. А в этой комнате необходимо
было согреваться кипяточком.

Для заварки Петр Николаевич употреблял коричневый китайский чайник
восемнадцатого века с отбитым носиком. В нем чай получался вкусный.

Вообще же Петр Николаевич ломаных вещей не любил, особенно не любил
испорченных умолкнувших часов. В его доме все старинные часы ходили и
показывали время довольно точно.

- Простите, заставил ждать.

Там, в недрах непостижимой своей избушки, ой переоделся в домашний
костюм, сменил пиджак на коричневую вельветовую блузу свободного покроя,
шелковый в тон платок небрежным узлом завязал на шее. Так испокон веков
одевались люди искусства, но теперь они так не одеваются.

Катя посмотрела на него, и ей показалось, что когда-то она уже знала
этого человека, видела его вельветовую блузу и перстень на темной сухой
руке, его глаза мудрые веселые глаза сумасшедшего. Сказочник-чудак,
дед-мороз фокусник, она его узнала. А он понял, что его узнали.

- Снять все со стола, - распорядился он вдруг охрипшим голосом. -
Спокойствие.

Он сам всегда волновался в предвкушении того, что он сейчас покажет
людям и увидит сам, потому что ему тоже каждый раз это было удивительно.
Он снял со стола клеенку, сложил ее, потом ловко сдернул толстое серое
шинельное сукно. И открылась красота. Яркая, излучающая сияние крышка
стола, вся сплошь в тюльпанах и гвоздиках, разбросанных в беспорядке или
собранных в вазы, над которыми летали бабочки и птички. Все это светилось
теплым медовым светом, было одновременно полно движения и покоя,
радовалось и рождало радость, улыбалось и вызывало улыбку. В этом была
наивность и душевная ясность, точная рука, божественное мастерство,
совершенство, на это можно было смотреть часами и не устать. С точки
зрения антикварной, это был поразительный экземпляр, шедевр, если не
стесняться этого слова.

В Катиной прошлой жизни стол всегда был только столом, стул - стулом.
Сейчас ей показали произведение искусства, хотели ее удивить, очаровать. А
ее не трогает.

Она сказала:

- Какие интересные птички. Колибри?

- Колибри? - переспросил художник.

- А кто же, по-твоему?

- Вполне возможно, - ответил Петр Николаевич, - мне это в голову не
приходило.

Потом он опять заботливо, старательно укутал стол в толстую попону. По
отношению к этому столу он имел особые обязательства. Когда-то давно
хозяйка стола, уезжая из Москвы, передала ему его на хранение с тем, что,
если она вернется, стол будет ее дожидаться, нет - останется ему. Она не
вернулась, а он все еще ее ждал, не ее, так каких-нибудь наследников, а их
не было. Он тоже покидал Москву в войну, уходил на фронт, и стол в этой
сырой, губительной для старинных вещей комнате сберегала и охраняла его
жена. И вот уже почти забылось то время, когда он разлучался со столом,
почти забылась та женщина, которая ему его отдала, похоронена в жарких
узбекских песках, седой стала его жена, постарел он сам, еще больше стал
похож на индуса... А стол все сверкает и светится по-прежнему, даже ярче,
кажется, стал, порхают птички и бабочки, все так же готовы вот-вот
распуститься тюльпаны, все так же нежны и зелены их изящные узкие листья,
все так же обаятельно все это вместе, все так же радуется и способно
радовать.

- Покажите ей комод, - попросил художник Петра Николаевича.

- Она ж его и так видит.

- Конечно, - сказала Катя.

- Притворяется такой интеллигенткой, - сказал художник. - Ну, что ты
видишь?

Она видела темный кривобокий ящик, в нем еще ящички. Рухлядь. Видела
странную комнату, странного человека - хозяина и странного человека -
собственного мужа.

- Комод, - сказала она.

Петр Николаевич засмеялся.

- Ну правильно. Комод. Какой? Прежде всего русский. Спросите, почему?
Ответить нелегко. Но вглядитесь хорошенько - и вы поймете, как он прост и
мил и далек от совершенства, если сравнивать его с каким-нибудь французом.
Только сравнивать не надо. Он русский, и прелесть у него своя,
особенная...

- Откуда он у вас? - спросила Катя. Ей казалось, что она такой же точно
видела у лифтера под лестницей в том доме, где раньше жила. На нем стояли
электроплитка и чайник.

- У Петра Николаевича все от самого себя, - ответил художник. - Этот
комод у него двести лет. Ясно?

- Почему вы спросили, Катя? - поинтересовался Петр Николаевич. - Вам
показалось, что вы его видели. Это вполне возможно.

- В Эрмитаже, - сказал художник. - Есть похожий.

"Вот именно, - подумала Катя, - и электроплитка никогда не
выключается".

- Ну и хватит, - сказал Петр Николаевич, - на этом антикварное