КОНСТАНТИН ВОРОБЬЕВ
УБИТЫ ПОД МОСКВОЙ
не сходила всем знакомая надменно-ироническая улыбка, и из рук, затянутых тугими кожаными перчатками, он не выпускал ивовый прут, до половины очищенный от коры. Каждый курсант знал, что капитан называет эту свою лозинку стеком, потому что каждый - еще в ту, мирную, пору - ходил в увольнительную с такой же хворостинкой. Об этом капитану было давно известно. Он знал и то, кому подражают курсанты, упрямо нося фуражки чуть-чуть сдвинутыми на правый висок, и, может, поэтому самому ему нельзя было падать.
Впереди - и уже недалеко- должен быть фронт. Он рисовался курсантам зримым и
величественным сооружением из железобетона, огня и человеческой плоти, и они
шли не к нему, а в него, чтобы заселить и оживить один из его временно
примолкших бастионов...
перезревших антоновских яблок, и роте сразу стало легче идти: ногам
сообщалось что-то бодрое и веселое, как при музыке. Капитана по-прежнему
отделяли от колонны шесть строевых шагов, но за густой снежной завесой он
был теперь почти невидим, и рота - тоже как по команде - принялась добивать
на ходу остатки галет - личный трехдневный НЗ. Они были квадратные, клеклые
и пресные, как глина, и капитан скомандовал "Отставить!" в тот момент, когда
двести сорок ртов уже жевали двести сорок галет. Капитан направился к роте
стремительным шагом, неся на отлете хворостину. Рота приставила ногу и ждала
его, дружная, виноватая и безгласная. Он пошел в хвост колонны, и те
курсанты, на кого падал его прищуренный взгляд, вытягивались по стойке
"смирно". Капитан вернулся на прежнее место и негромко сказал:
прикрыв губы перчаткой. Колонна снова двинулась, но уже не на запад, а в
свой полутыл, в сторону чуть различимых широких и редких построек, стоявших
на опушке леса, огибаемого ротой с юга. Это сулило привал, но если бы
капитан оглянулся и ветретился с глазами курсантов, то, может, повернул бы
роту на прежний курс.
самом деле оказалось скирдами клевера. Они расселись вдоль восточной опушки
леса - пять скирдов, -и из угла крайнего и ближнего к роте на волю крадучись
пробивался витой столбик дыма. У подножия скирдов небольшими кучками стояли
красноармейцы. В нескольких открытых пулеметных гнездах, устланных клевером,
на запад закликающе обернули хоботки "максимы". Заметив все это, капитан
тревожно поднял руку, останавливая роту, и крикнул:
них был какой-то распущенно-неряшливый вид, и глядели они на курсантов
подозрительно и отчужденно. Капитан выронил стек, нарочито заметным
движением пальцев расстегнул кобуру ТТ и повторил приказание. Только тогда
один из этих странных людей не спеша наклонился к темной дыре в скирде.
вместе с тем как-то интимно-доверительно, словно намекал на что-то,
известное лишь ему и тому, кто скрывался в скирде. Все остальное заняло
немного времени. Из дыры выпрыгнул человек в короткополом белом полушубке.
На его груди болтался невиданный до того курсантами автомат - рогато-черный,
с ухватистой рукояткой, чужой и таинственный. Подхватив его в руки, человек
в полушубке пошел на капитана, как в атаку, - наклонив голову и подавшись
корпусом вперед. Капитан призывно оглянулся на роту и обнажил пистолет.
шагах от капитана. - Я командир спецотряда войск НКВД. Ваши документы,
капитан! Подходите! Пистолет убрать.
полукругом выстроились четверо командиров взводов его роты. Они одновременно
с ним шагнули к майору и одновременно протянули ему свои лейтенантские
удостоверения, полученные лишь накануне выступления на фронт. Майор снял
руки с автомата и приказал лейтенантам занять свои места в колонне. Сжав
губы, не оборачиваясь, капитан ждал, как поступят взводные. Он слышал хруст
и ощущал запах их новенькой амуниции - "прячут удостоверения" - и вдруг с
вызовом взглянул на майора: лейтенанты остались с ним.
двигаться. Но капитан медлил. Он испытывал досаду и смущение за все
случившееся на виду у курсантов. Ему надо было сейчас же сказать или сделать
что-то такое, что возвратило бы и поставило его на прежнее место перед самим
собой и ротой. Он сдернул перчатки, порывисто достал пачку папирос и
протянул ее майору. Тот сказал, что не курит, и капитан растерянно улыбнулся
и доверчиво кивнул на вороватый полет дымка:
немецким-автоматом на запад, и на его губах промелькнула какая-то щупающая
душу усмешка.
свое тело, кто-то из лейтенантов запоздало и обиженно крикнул:
московских ополченцев. Его подразделения были разбросаны на невероятно
широком пространстве. При встрече с капитаном Рюминым маленький, измученный
подполковник несколько минут глядел на него растроганно-завистливо.
привстал на носки сапог.
подполковник, пока пауза не стала угрожающе длинной и трудной.
Рюмин, а подполковник сморщил лицо, зажмурился и почти закричал:
остановились в большой и, видать, когда-то богатой деревне. Тут был центр
ополченской обороны и пролегал противотанковый ров. Косообрывистый и
глубокий, он тянулся на север и юг - в бескрайние, чуть заснеженные дали, и
все, что скрывалось впереди него, казалось угрожающе-таинственным и манящим,
как чужая неизведанная страна. Там где-то жил фронт. Здесь же, позади рва,
были всего-навсего дальние подступы к Москве, так называемый четвертый
эшелон.
кирпичной стеной, церковью без креста и длинным каменным строением. От него
еще издали несло сывороткой, мочой и болотом. Капитан сам привел сюда
четвертый взвод и, оглядев местность, сказал, что это самый выгодный
участок. Окоп он приказал рыть в полный профиль. В виде полуподковы. С
ходами сообщения в церковь, на кладбище и в ту самую пахучую постройку. Он
спросил командира взвода, ясен ли ему план оборонительных работ. Тот сказал,
что ясен, а сам стоял по команде "смирно" и изумленно глядел не в глаза, а в
лоб капитана.
левая бровь, и от нее наискось через лоб протянулась тонкая белая полоска.
Он качнулся вперед, но лейтенант поспешно сам ступил к нему навстречу, и
капитан сказал ему почти на ухо: