Михаил Арцыбашев

Человеческая волна

Можно было забыть, что через несколько часов город будет разгромлен
пушками, что на тротуарах будут валяться окровавленные трупы, что жизнь
приняла странные и тревожные формы, что судьба каждого человека висит на
волоске, но нельзя было забыть, что на земле стоит теплый, весенний вечер, в
потемневшем небе тихо зажигаются звезды, от газонов бульвара тянет густым,
пряным запахом земли, с моря дует теплый, почти летний ветер и дышится так
легко, как может дышаться только теплой, тихой и ясной весной.

И оттого самые страх и тревога принимали форму любопытного и бодрого
оживления, а идя через городской сад и глядя вверх, где между черными
веточками, отчетливо чеканящимися в воздушно-синем просторе, золотистыми
искорками мигали звезды, студент Кончаев думал не о том, что будет завтра,
не о взбунтовавшемся броненосце, серые трубы которого и в весеннем сумраке
жутко чернели далеко на море, не о многоголосой толпе, из которой он только
что вырвался и гул которой все еще стоял у него в ушах, а о том, что на
свете есть радость и красота.

И в душе у него было такое чувство, точно где-то тут, вокруг него, во
влажном, свежем и темно-прозрачном воздухе весеннего вечера невидимым
хороводом обвиваются, улыбаясь и маня, милые, нежные девушки и гибкие,
лукавые женщины сладострастных снов. Грудь дышала легко и глубоко, по телу
распространилась какая-то мечтательно-сладкая истома, и хотелось чего-то
сильного, красивого и страстного до восторга.

"Хорошо, интересно жить!" бессознательно чувствовал Кончаев.

Ему захотелось сейчас же, никуда не заходя, пойти в тот знакомый
переулок, где жила Зиночка Зек, потихоньку вызвать ее на темную улицу,
рассказать ей что-то хорошее, задушевное и в сумраке близко смотреть на
нежное, молодое, как весна, личико с большими, как будто радостно
удивленными светлыми глазами и мягкими пушистыми волосами, что двумя
недлинными косами перекинуты через гибкие плечи на невысокую молодую грудь.

Но Кончаев сейчас же вспомнил, что раньше надо разыскать доктора
Лавренко и передать ему предложение комитета об организации летучего
санитарного отряда.

Ему сделалось немного стыдно, что он чуть было не забыл о важном
большом деле, но так было сильно в нем радостное, весеннее чувство, что и
сам доктор, и летучий лазарет, и завтрашнее страшное и кровавое дело никак
не укладывались в его мозгу и все казались ему короткими, мелкими, которые
сейчас пройдут и исчезнут, и тогда можно будет делать самое важное и
интересное: идти к Зиночке Зек, вызвать ее на темную, тихую и теплую улицу.

Сдвинув шапку на затылок, распахнув пальто и бессознательно, но
радостно, чувствуя себя сильным и красивым, Кончаев повернул за угол и сразу
увидел желтые огни ресторана, где, как он отлично знал, всегда можно найти
доктора Лавренко.

В ресторане было очень мало народу все ушло на улицы, набережные и
бульвары, и оттого ресторан казался по-праздничному прибранным, чистым, а
открытые окна, от которых глаз отвык за зиму, придавали ему особенный,
свежий и праздничный вид. Зато в бильярдной, несмотря на раскрытые окна,
было по-обычному душно, накурено и шумно. Игроков было много, и их
напряженные потные лица, со странным полубезумным огоньком в глазах,
поразили Кончаева.

"Вот уж ничто их не берет!" - со смешливым и чуть-чуть презрительным
недоумением подумал он.

Доктор играл за вторым бильярдом, и когда Кончаев его увидел, Лавренко,
перегнув над ярко-зеленым сукном бильярда свое большое ленивое тело,
уверенно и странно-ловко для такого большого неуклюжего человека целился в
дальний шар, красиво маячивший на ровном зеленом поле.

"...Тра-тах!" - щелкнули шары и разбежались во все стороны торопливо и
весело, как живые.

Кончаев сзади взял доктора за локоть.

- А, шо? - лениво спросил Лавренко, оборачиваясь. - А, это вы!

- Я, здравствуйте!.. Послушайте, доктор, вы скоро кончите?.. Мне с вами
надо поговорить...

Сейчас, не поворачиваясь и не спуская глаз с повисшего над лузой шара,
ответил Лавренко и пошел кругом бильярда.

- Четырнадцать в угол налево, - громко и отчетливо выкрикнул он, не
обращая внимания на Кончаева, и с особой своеобразной грацией хорошего
бильярдного игрока вперед и взад взмахнул кием.

Белый шарик, как белая молния, мгновенно мелькнул по зеленому полю и с
характерным треском скрылся в лузе.

- Партия! - торжественно провозгласил маркер и длинной машинкой загреб
остальные шары к борту. Высокий черный армянин, партнер Лавренко, с досадой
швырнул свой кий на сукно. Лавренко с минуту стоял, опершись кием на
бильярд, и самодовольно глядел, на армянина. Потом с сожалением глубоко
вздохнул и, тихо положив кий, отошел к умывальнику. Ну, голубь мой, в чем
дело? - мягким и ленивым голосом спросил он у Кончаева, старательно вытирая
полотенцем пухлые, как у булочника, безволосые и белые руки.

- Тут неудобно, - сдержанно и выразительно ответил Кончаев, искоса
оглядываясь, - пойдемте лучше пройдемтесь.

Лавренко опять тяжело вздохнул, посмотрел на бильярд, которым уже
завладели какие-то люди с сомнительными жадными физиономиями, и с усилием
стал натягивать заворачивающееся пальто на свои круглые, как у пожилой
толстой бабы, массивные плечи. Маркер подержал ему рукав.

- Анатолий Филиппович, время за кем прикажете? - спросил он, и по его
почтительно фамильярному тону видно было, что доктор Лавренко тут свой
человек.

- За ними, за ними, Иван, машинально, но почему-то очень грустно
отозвался Лавренко.

Они медленно вышли на темную улицу, и сразу им в лица пахнуло
свежестью, ветром и смешанным запахом сырости и тепла. Фонари не горели, и
земля была черна, как тьма, но отовсюду во мраке слышались голоса и смутно
виднелись живые тени.

Все было странно и необычно: и мрак, и закрытые окна магазинов, и
громкие возбужденные голоса, и необычное таинственное движение невидимых, но
чувствуемых вокруг людей. В этом было что-то лихорадочное, пугающее, но
возбуждающее сердце к каким-то нссознанным порывам. Как будто над городом
пронеслось что-то свободное и, одним взмахом невидимого могучего крыла сметя
всю привычную аккуратную жизнь с ее порядком, равномерным шумом и тусклыми
огнями, открыло жизнь новую, загадочную, тревожную и бодрую, в которой было
что-то похожее на предрассветную зыбь в море.

Чем дальше углублялись во тьму улиц Лавренко и Кончаев, тем сильнее
охватывало их радостное оживление. Вокруг в темноте двигались целые толпы,
слышались голоса и смех, изредка то близко, то далеко вспыхивало и
обрывалось начало песни. Было похоже на какой-то ночной праздник, и в
темноте все люди казались одинаковы и одинаково радостны и бодры.

Кончаев, как молодая собака в поле, чутко поворачивал во все стороны
голову.

- А здорово, ей-Богу! - вскрикнул он молодым восхищенным голосом.

- Да!.. Надолго ли только?.. - тихо пробормотал Лавренко.

- Ну, что ж?.. Все равно! - еще громче, еще моложе крикнул Кончаев,
коротко и бесшабашно махнув рукой. Важно то, что все почувствовали, что
такое свободная жизнь, почувствовали, как с нею и все становятся лучше,
общительнее, интереснее... Этого уж не забудут, а все остальное чепуха.

- Верр-но! - необычайно внушительно и так неожиданно близко, что
Лавренко даже отшатнулся, прогремел из темноты громадный бас. - Р-руку,
товарищ!..

Перед ними выросло несколько темных, как будто безличных силуэтов, и
кто-то нашел и сжал руку Кончаева твердой шершавой ладонью.

- Свобода, а на все прочее начхать!.. Правильно я говорю, товарищ? -
пробасил голос.

- Правильно, товарищ! - задушевно и ласково отозвался Кончаев.

- Пущай завтра все помрем, а уж мы им покажем, сказал еще чей-то голос,
такой же молодой и задорный, как у Кончаева.

- Да, да... тяжело вздыхая, согласился Лавренко.

Они разошлись, но у Кончаева еще долго сердце билось восторженно и на
глазах выступали слезы. Взять хоть одно это слово: "товарищ", - прерывисто
говорил он, глядя перед собой в темноту широко раскрытыми, влажными глазами,
только в такое время люди чувствуют, что они действительно товарищи...

- По несчастию... - с тихой иронией подсказал Лавренко. - Впрочем, вся
жизнь человеческая несчастье, - прибавил он задумчиво.

- Ну, так что же вы мне скажете, голубь мой? - спросил он, когда они
дошли до бульвара и остались одни среди еще черных прозрачных деревьев и
запаха первой травы перед лицом далекого звездного неба. Днем отсюда было
видно открытое, голубое море, на которое каждый день приходил подолгу
смотреть Лавренко, но теперь было темно и только по тому, как низко, точно
подвешенные над какой-то пустотой, блестели звезды, чувствовалось оно.
Горизонта нельзя было отделить от черного неба, и все сливалось в одну
воздушную безграничную пустоту. Далеко, далеко внизу слабо светились два
неподвижные огонька, красный и зеленый.

- Вон видите, - оживленно и быстро сказал Кончаев, протягивая куда-то
во мрак руку, - это, должно быть, на броненосце.

По звуку его голоса можно было догадаться, как блестят у него глаза и
горят щеки.

Лавренко тяжело вздохнул в темноте. Лица его тоже не было видно, но
чувствовалось, что оно тревожно и грустно.