Михаил Петрович Арцыбашев

Рабочий шевырев

В это время пришли некоторые и

рассказали Ему о галилеянах, которых

кровь Пилат смешал с жертвами их.

Иисус сказал им на это:

"Думаете ли вы, что эти галилеяне

были грешнее всех галилеян, что так

пострадали?

Нет, говорю вам; но если не

покаетесь, все также погибнете".

Луки, 13

I

В сумерки, когда на лестнице, снизу доверху всех четырех этажей,
сгустилась мутная мгла и окна на площадках расплылись тусклыми пятнами, у
квартиры позвонил какой-то человек.

За липкой дверью, обитой клочьями клеенки, сердито заплакал старый
звонок и долго не мог успокоиться, тоненьким замирающим сипеньем, словно
муха в паутине, жалуясь кому-то на свою горькую судьбу. Никто не выходил, но
человек стоял неподвижно и прямо, как столб. Фигура его жутко чернела во
мраке. Худая кошка, совсем невидимо скользившая вдоль перил вниз, не
обратила на него никакого внимания, так тихо стоял он. И если бы кто-нибудь
вышел в это время из соседней квартиры, то испугался бы этой черной тени.
Было в ней нечто зловещее: добрые и веселые люди, пришедшие с открытой
душой, не стоят так.

Безмолвно и холодно было на лестнице, и в пустынном мраке невидимо
поднимался промозглый туман - зловонное испарение огромного дома, с чердаков
до подвалов набитого грязными, больными, голодными и пьяными людьми. Чем
выше, тем гуще колыхался этот туман, и казалось, что это он сам,
оплотнившись в человеческий образ, породил зловещую черную тень на последней
площадке.

Где-то далеко гремели пролетки и чуть слышно звонили конки; снизу, со
двора, провалившегося в бездонный колодец, долетали резкие озлобленные
голоса, но здесь было мертво и глухо. Чудилось, будто за каждой обшарпанной
дверью, наглухо закрытой от всего мира, притаилась и молчит скорбная тайна.

Наконец, внизу хлопнула входная дверь, и гулкое эхо, дробясь в пролетах
лестницы, прокатилось по всем этажам. Послышались шаги человека. Слышно
было, как он подымался все выше и выше, торопливо заворачивая на площадках и
опять тяжело шагая через две ступени сразу, Когда шаги послышались уже на
последнем повороте и в мутном пятне окна промелькнул темный силуэт, стоявший
у двери сделал шаг навстречу.

- Кто тут? - невольно вскрикнул человек, и в голосе его прозвучало
нечто большее, чем простой испуг.

- Здесь отдается комната?.. Вы не знаете? - резко и твердо спросил
стоявший у двери.

- А! Комната?.. Не знаю, право... Кажется, есть. Да вы позвоните.

- Я звонил.

- Э!.. У нас надо звонить по-особенному... Вот!

Он нашарил ручку звонка и дернул изо всех сил.

Звонок даже не задребезжал, а прямо-таки закричал и сорвался, точно
покатилась с лестницы и ударилась в стену жестянка с горохом. Тогда
послышался шорох, и в щель отворившейся двери вместе с полосой желтого света
высунулась седая старушечья голова.

- Максимовна! Вот комнату у вас спрашивают, - заявил ей пришедший,
длинный и тощий студент, и первый прошел в коридор, где тускло и желто
горела лампочка на стене; а воздух был кислый и парной, как в грязном
предбаннике. Он не слышал, что говорила старуха, пробрался по коридору между
сундуками и занавесками, за которыми кто-то копошился, и ушел в свою
комнату. Только уже раздевшись и оставшись в одной красной мужицкой рубахе,
без пояса и с расстегнутым воротом, студент вспомнил о новом постояльце и
спросил у старухи, внесший кипящий самовар:

- Ну что, Максимовна, сдала комнату?

- Сдала, слава Богу, Сергей Иваныч. За шесть рублей сдала. Ничего,
кажется, тихий жилец будет.

- Почему вы так думаете?

Старуха посмотрела на него белыми, почти слепыми глазами, горько
усмехнулась и, поджав высохшие, тонкие губы, ответила:

- Я, Сергей Иваныч, шестьдесят пять лет на свете живу, присмотрелась ко
всякому народу. Вон ослепла, присматриваясь, - горько прибавила она и
махнула рукой.

Студент невольно взглянул в ее белые, полуслепые глаза, хотел что-то
сказать, но промолчал, а когда старуха ушла, постучал в дверь и крикнул:

- Эй, сосед, не хотите ли чайку на новоселье? А?

- С удовольствием, - ответил резкий голос.

- Так пожалуйте сюда.

Студент уселся за стол, налил два стакана жидкого чая, придвинул сахар
и повернулся к двери.

Вошел невысокий, тонкий и очень белокурый молодой человек, у которого
был такой странный вид, точно он все время нарочно выпрямлялся и подымал
голову.

- Николай Шевырев, - с жесткой отчетливостью сказал он.

- Аладьев, - ответил хозяин, улыбаясь и пожимая руку гостя.

Жал он по-мужицки: грубовато, радушно и дольше, чем следует. И вообще,
по сутулой могучей спине, опущенным плечам, длинным громадным рукам и
длинноносому иконописному профилю с жидкой бородкой и волосами в кружок, он
был похож на простого псковского или новгородского парня плотника. Говорил
глуховатым басом, таким положительным, что невольно приходило в голову,
будто он и думает басом.

- Что ж, садитесь, будем чай пить и разговоры разговаривать, -
добродушно сказал он.

Шевырев сел, двигаясь отчетливо и быстро, но все сохраняя прямой,
недоступный вид. Серые с металлическим оттенком глаза его смотрели холодно и
непроницаемо. В нем не было и тени того смущенного любопытства, которое
овладеет самыми развязными людьми в комнате человека, которого видят первый
раз. И Аладьев, глядя на него, подумал, что этот Шевырев ни при каких
обстоятельствах не изменит себе, тому чему-то особенному, что сидит в
глубине его замкнутой души.

"Парень любопытный!" - подумал он.

- А вы что, приезжий?

- Я только сегодня приехал из Гельсингфорса.

- А где же ваши вещи?

- Вещей у меня никаких нет. Так... подушка, одеяло, несколько книг.

При последнем слове Аладьев особенно внимательно и ласково посмотрел на
гостя.

- А... Если это не секрет... чем, собственно, вы занимаетесь?

- Не секрет... Я - рабочий, токарь по металлу, приехал искать работы по
случаю закрытия завода.

- Значит, безработный?

- Да, - ответил Шевырев, и какая-то особенная струна прозвучала в его
голосе.

- Много народа сидит без работы, - с участием заметил Аладьев, - трудно
вам теперь?

- Нам трудно всегда, - равнодушно возразил Шевырев, - а скоро будет
трудно и тем, кому теперь легко, - прибавил он с оттенком угрозы.

Аладьев посмотрел на него с любопытством.

"Эге-ге! - подумал он обстоятельно. - Парень-то с душком! Это дело надо
рассмотреть... Личико-то у него подозрительное!"

Шевырев, очевидно, заметил то особое выражение, с каким скользнули по
его лицу умные мужицкие глазки хозяина, и опустил лицо в стакан.

- А... вы - студент. И пишете, кажется! - сказал он быстро.

Аладьев немного покраснел.

- Почему вы так думаете?.. Что я пишу, то есть?

Шевырев неожиданно улыбнулся, и притом гораздо ласковее, чем можно было
ожидать от его гордой физиономии.

- Это нетрудно, - пояснил он, - на стенах у вас портреты писателей, на
полках много книг, на столе исписанная бумага, под столом смятые и
разорванные листы. Это видно.

Аладьев засмеялся, но посмотрел еще внимательнее. Глаза у него стали
хитрыми, но тоже по-мужицки: сразу было видно, что он хитрит.

- Правда, просто... А вы, я вижу, человек наблюдательный!

Шевырев промолчал.

Слышно было, как в соседней комнате кто-то ходил, дробно постукивая
каблучками. Аладьев закурил толстую папиросу и сквозь дым внимательно
наблюдал за гостем.

Шевырев сидел прямо и твердо и все время чуть-чуть шевелил пальцами.
Было в нем что-то особенное, не похожее на сотни лиц, какие можно встретить
каждый день. И умные мужицкие глазки Аладьева сразу заметили эту
особенность: черты непонятной решимости и затаенной мысли. Он даже обратил
внимание на каменную неподвижность всего тела и молодого белокурого лица и
на почти незаметное, но странно быстрое движение пальцев. И чем больше он
смотрел, тем острее пробуждалась в нем осторожность и тем глубже проникала в
душу бессознательная симпатия и еще более инстинктивное уважение к этому
незнакомому человеку.

Он прищурил глаза, точно от дыма, и проговорил как будто небрежно, но