Чарльз Диккенс

Лавка древностей

CHARLES DICKENS THE OLD CURIOSITY SHOP 1840

OCR Кудрявцев Г.Г.

Третье, пересмотренное издание перевода.

ПРЕДИСЛОВИЕ

В апреле 1840 года я выпустил в свет первый номер нового еженедельника,
ценой в три пенса, под названием "Часы мистера Хамфри". Предполагалось, что
в этом еженедельнике будут печататься не только рассказы, очерки, эссеи, но
и большой роман с продолжением, которое должно следовать не из номера в
номер, а так, как это представится возможным и нужным для задуманного мною
издания.

Первая глава этого романа появилась в четвертом выпуске "Часов мистера
Хамфри", когда я уже убедился в том, насколько неуместна такая
беспорядочность в повременной печати и когда читатели, как мне казалось,
полностью разделили мое мнение. Я приступил к работе над большим романом с
великим удовольствием и полагаю, что с не меньшим удовольствием его приняли
и читатели. Будучи связан ранее взятыми на себя обязательствами, отрывающими
меня от этой работы, я постарался как можно скорее избавиться от всяческих
помех и, достигнув этого, с тех пор до окончания "Лавки древностей" помещал
ее главу за главой в каждом очередном выпуске.

Когда роман был закончен, я решил освободить его от не имеющих к нему
никакого касательства ассоциаций и промежуточного материала и изъял те
страницы "Часов мистера Хамфри", которые печатались вперемежку с ним. И вот,
подобно неоконченному рассказу о ненастной ночи и нотариусе в
"Сентиментальном путешествии"*, они перешли в собственность чемоданщика и
маслодела. Признаюсь, мне очень не хотелось снабжать представителей этих
почтенных ремесел начальными страницами оставленного мною замысла, где
мистер Хамфри описывает самого себя и свой образ жизни. Сейчас я
притворяюсь, будто вспоминаю об этом с философским спокойствием, как о
событиях давно минувших, но тем не менее перо мое чуть заметно дрожит,
выводя эти слова на бумаге. Впрочем, дело сделано, и сделано правильно, и
"Часы мистера Хамфри" в первоначальном их виде, сгинув с белого света, стали
одной из тех книг, которым цены нет, потому что их не прочитаешь ни за какие
деньги, чего, как известно, нельзя сказать о других книгах.

Что касается самого романа, то я не собираюсь распространяться о нем
здесь. Множество друзей, которых он подарил мне, множество сердец, которые
он ко мне привлек, когда они были полны глубоко личного горя, придают ему
ценность в моих глазах, далекую от общего Значения и уходящую корнями "в
иные пределы".*

Скажу здесь только, что, работая над "Лавкой древностей", я все время
старался окружить одинокую девочку странными, гротескными, но все же
правдоподобными фигурами и собирал вокруг невинного личика, вокруг чистых
помыслов маленькой Нелл галерею персонажей столь же причудливых и столь же
несовместимых с ней, как те мрачные предметы, которые толпятся у ее постели,
когда будущее ее лишь намечается.

Мистер Хамфри (до того, как он посвятил себя ремеслу чемоданщика и
маслодела) должен был стать рассказчиком этой истории. Но поскольку я с
самого начала задумал роман так, чтобы впоследствии выпустить его отдельной
книжкой, кончина мистера Хамфри не потребовала никаких изменений.

В связи с "маленькой Нелл" у меня есть одно грустное, но вызывающее во
мне чувство гордости воспоминание. Странствования ее еще не подошли к концу,
когда в одном литературном журнале появился эссей, главной темой которого
была она, и в нем так вдумчиво, так красноречиво, с такой нежностью
говорилось о ней самой и о ее призрачных спутниках, что с моей стороны было
бы полной бесчувственностью, если бы при чтении его я не испытал радости и
какой-то особой бодрости духа. Долгие годы спустя, познакомившись с Томасом
Гудом* и видя, как болезнь медленно сводит его, полного мужества, в могилу,
я узнал, что он-то и был автором того Эссея.

ГЛАВА I

Хоть я и старик*, мне приятнее всего гулять поздним вечером. Летом в
деревне я часто выхожу спозаранку и часами брожу по полям и проселочным
дорогам или исчезаю из дому сразу на несколько дней, а то и недель; но в
городе мне почти не случается бывать на улице раньше наступления темноты,
хоть я, благодаренье богу, как и всякое живое существо, люблю солнце и не
могу не чувствовать, сколько радости оно проливает на землю.

Я пристрастился к этим поздним прогулкам как-то незаметно для самого
себя - отчасти из-за своего телесного недостатка, а отчасти потому, что
темнота больше располагает к размышлениям о нравах и делах тех, кого
встречаешь на улицах. Ослепительный блеск и сутолока полдня не способствуют
такому бесцельному занятию. Беглый взгляд на лицо, промелькнувшее в свете
уличного фонаря или перед окном лавки, подчас открывает мне больше, чем
встреча днем, а к тому же, говоря по правде, ночь в этом смысле добрее дня,
которому свойственно грубо и без всякого сожаления разрушать наши едва
возникшие иллюзии.

Вечное хождение взад и вперед, неугомонный шум, не стихающее ни на
минуту шарканье подошв, способное сгладить и отшлифовать самый неровный
булыжник, как терпят все это обитатели узких улочек? Представьте больного,
который лежит у себя дома где-нибудь в приходе св. Мартина* и, изнемогая от
страданий, все же невольно (словно выполняя заданный урок) старается
отличить по звуку шаги ребенка от шагов взрослого, жалкие опорки нищенки от
сапожек щеголя, бесцельное шатанье с угла на угол от деловой походки, вялое
ковылянье бродяги от бойкой поступи искателя приключений. Представьте себе
гул и грохот, которые режут его слух, - непрестанный поток жизни, катящий
волну за волной сквозь его тревожные сны, словно он осужден из века в век
лежать на шумном кладбище - лежать мертвым, но слышать все это без всякой
надежды на покой.

А сколько пешеходов тянется в обе стороны по мостам - во всяком случае
по тем, где не взимают сборов! Останавливаясь погожим вечером у парапета,
одни из них рассеянно смотрят на воду с неясной мыслью, что далеко-далеко
отсюда эта река течет между зелеными берегами, мало-помалу разливаясь вширь,
и, наконец, впадает в необъятное, безбрежное море; другие, сняв с плеч
тяжелую ношу, глядят вниз и думают: какое счастье провести всю жизнь на
ленивой, неповоротливой барже, посасывая трубочку да подремывая на брезенте,
прокаленном горячими лучами солнца; а третьи - те, кто во многом отличен и
от первых и от вторых, те, кто несет на плечах ношу, несравненно более
тяжкую, - вспоминают, как давным-давно им приходилось то ли слышать, то ли
читать, что из всех способов самоубийства самый простой и легкий - броситься
в воду.

А Ковент-Гарденский рынок* на рассвете, весенней или летней порой,
когда сладостное благоухание цветов заглушает еще не рассеявшийся смрад
ночной гульбы и сводит с ума захиревшего дрозда, который провел всю ночь в
клетке, вывешенной за чердачное окошко! Бедняга! Он один здесь сродни тем
маленьким пленникам, что либо валяются на земле, увянув от горячих рук
захмелевших покупателей, либо, сомлев в тугих букетах, ждут часа, когда
брызги воды освежат их в угоду тем, кто потрезвее, или на радость старичкам
конторщикам, которые, спеша на работу, станут с удивлением ловить себя на
невесть откуда взявшихся воспоминаниях о лесах и полях.

Но я не буду больше распространяться о своих странствованиях. Передо
мной стоит другая цель. Мне хочется рассказать о случае, отметившем одну из
моих прогулок, описание которых я и предпосылаю этой повести вместо
предисловия.

Однажды вечером я забрел в Сити* и, по своему обыкновению, шел
медленно, размышляя 6 том о сем, как вдруг меня остановил чей-то тихий,
приятный голос. Я не сразу уловил смысл вопроса, обращенного явно ко мне, и,
быстро оглянувшись, увидел рядом с собой хорошенькую девочку, которая
спрашивала, как ей пройти на такую-то улицу, находившуюся, кстати сказать,
совсем в другой части города.

- Это очень далеко отсюда, дитя мое, - ответил я.

- Да, сэр, - робко сказала она. - Я знаю, что далеко, я пришла оттуда.

- Одна? - удивился я.

- Это не беда, что одна. Вот только я сбилась с дороги и боюсь, как бы
совсем не заплутаться.

- Почему же ты спросила меня? А вдруг я пошлю тебя не туда, куда нужно?
- Нет! Этого не может быть! - воскликнула девочка. - Вы ведь старенький и
сами ходите медленно.

Не берусь вам передать, как поразили меня эти слова, сказанные с такой
силой убежденья, что у девочки даже выступили слезы на глазах и все ее
хрупкое тельце затрепетало.

- Пойдем, я провожу тебя, - сказал я. Девочка протянула мне руку смело,
точно знала меня с колыбели, и мы медленно двинулись дальше. Она старательно
приноравливалась к моим шагам, как будто считая, что это ей надо вести и
охранять меня, а не наоборот. Я то и дело ловил на себе взгляды моей
спутницы, видимо старавшейся угадать, не обманывают ли ее, и замечал, как
взгляды эти раз от разу становятся все доверчивее и доверчивее.

Трудно было и мне не заинтересоваться этим ребенком - именно ребенком!
- хотя ее столь юный вид объяснялся скорее маленьким ростом и хрупкостью
фигурки.

Одета она была, пожалуй, чересчур легко, но очень опрятно, и ничто в ее