Алексей Зикмунд

Дочь сатаны или По эту сторону добра и зла

Пролог.

Много веков назад, наша гибель была предсказана на небесах. И только
бесконечная глубина глаз маленького Эмануила может спасти наши души и,
расплавив железные сердца наши, поселить в них частицу той безусловной и
бесконечной любви, которую невозможно отыскать на земле.

Плоть, деньги и страх потерять эти сокровища разве не верно. Все остальное
просто накладывается на эти понятия. Зависть. Яд еђ сжигает умы и сердца, а
в основе все та же плоть. Мягкая плоть хлеба, плоть красивого тела,
наконец, невидимая плоть уюта и тепла и страх, вырабатывающий адреналин, он
как бы предвосхищает ощущение потери. Страшнее погибает великая любовь. Она
погибает под аплодисменты толпы. Под гром этих же аплодисментов начинаются
мировые войны. Аплодисменты приветствовали изобретение лекарства от
полиомелита и крушение третьего рейха, но мы не знаем, на какую вершину зла
способно взобраться добро. В мире бесконечных категорий двух слов "хорошо"
и "плохо" явно не хватает, надо привыкать к мысли, что хорошо будет только
одному из многих, остальным будет плохо или никак, что в данном случае одно
и тоже. Благополучие любой пирамиды покоятся на человеческих останках.

Глава первая.

Страшный декабрь сорок первого года обрушился на улицы Москвы как
неразорвавшийся фугасный снаряд. На серой прямоугольной башне,
расположенной напротив метро "Красные ворота", минутная стрелка часов
приблизилась к двенадцати. По темному садовому кольцу, громыхая цепями,
двигались военные грузовики. В них сидели люди в белых маскировочных
халатах, к каждому грузовику была прицеплена пушка на резиновом ходу. Это
были заградительные отряды автоматчиков, которые должны были блокировать
отступление наших частей на горячих участках фронта. Колонна была
бесконечной. Редкие горящие окна, заклеенные крест накрест бумагой, бросали
на мостовую и тротуар призрачные какие-то тени. Падал легкий и пушистый
снег. Стрелка часов на прямоугольной башне перевалила за двенадцатичасовую
отметку. У памятника сезоннику рядом с зенитной установкой зажегся огромный
прожектор, он осветил небо, два овальных неподвижных аэростата и
беспорядочные, куда-то бегущие облака. Затем он погас.

В старом пятиэтажном доме на Земляном валу горело несколько окон. Окна эти
выходили во двор. Двор представлял из себя глухой квадрат, кирпичные стены
с провалами черных ходов окружали заброшенный круглый фонтан, в центре
которого стояла статуя Дон-Кихота без шпаги и без головы. Единственный
въезд во двор был через арку, на которую были навешаны запертые чугунные
ворота. Таким образом, что бы попасть в этот маленький московский дворик,
вероятно когда-то используемый для ожидания экипажей, надо было проникнуть
через парадный вход на черный. Светящиеся окна были уютны, на них не было
бумажных полос. Зеленый шелковый расписанный попугаями абажур сохранял
бесконечную легкость того недавнего времени, при котором металлический
Дон-Кихот ещђ имел и шпагу и голову. За столом, накрытом на троих, сидели
двое. Говорил мужчина. Женщина молчала. На вид еђ было чуть больше
тридцати, каштановые волосы собраны на затылке в пучок, в пучке заколка,
изображающая бегущего слона. Лицо неправильное и непривлекательное, но с
особенно притягивающими зелеными глазами. Длинные пальцы с сильно
расширенными фалангами сжимают мундштук.

Возраст мужчины близок к почтенному. Он почти лыс, редкая бахрома волос
облегает заднюю часть черепа. Неопределенного цвета глаза так близко
посажены к переносице, что кажется, будто на Вас смотрит не человек, а дуло
охотничьей двустволки. Голос у него тихий, но очень отчетливый.

- Страдания посылаются не в наказание, а только для исправления сознания.
Если же урок проходит в пустую, то испытание может закончиться смертью.

- Да что Вы, Борис Соломонович! - В первый раз женщина возразила мужчине,
до этого она целый час сидела и слушала.

- Я помню Крым в двадцатом году. Мне тогда и было-то всего ничего, но
сколько еще после эвакуации Врангеля гремели расстрелы... Потопленные баржи
с оставшимися офицерами... И слухи, слухи, похожие на яд. - говоря это,
женщина свела свой голос до змеиного шепота.

- Анна Сергеевна, вы затрагиваете социальный аспект проблемы, я же имел в
виду то, что существует всегда. Больные глаза наркомана только повод для
беседы о качестве наркотика, если только сам наркоман не наш родственник
или хороший знакомый, но ведь и испытание смертью не является последним
этапом, это всего лишь начало, только другое, невидимое. Последняя часть
цепи является и первым еђ звеном. Так будет. Сильно переживающий утрату
мешает эмпирической инициативе духа. Магнетическая система человека
действует в режиме тонких вибраций. Чем более индивид духовен, тем труднее
душе, покинувшей тело, открепиться от живого источника. Негры на похоронах
поют и пляшут и таким образом прерывают естественную скорбь. Они
нейтрализуют нематериальные связи. Надо смеяться сквозь слезы, тогда душе
будет не так тяжело расставаться с тем, кого она любила на земле. Кстати,
вы когда уезжаете? - спросил мужчина, неожиданно прервав разговор.

- Точно не знаю, но думаю в конце февраля. Если конечно немцы... она
запнулась, переведя на него полувопросительный взгляд.

Вдруг женщина перешла на шепот.

- Москва падет ... Как Париж... Что мы увидим? Колонны тевтонов на любимых
улицах?

- Да, да, именно любимых, - тяжело вздохнув, как бы про себя произнес Борис
Соломонович.

- Любовь, Любовь. Снова это страшное слово. Между прочим, кроме Парижа есть
еще Варшава и Прага. Но я хочу Вас успокоить, город они не возьмут.

После этих слов и некоторой паузы молодая женщина снова заговорила.

- Вчера я слушала Берлин. У мужа есть радиоприемник, ему разрешили. И они
говорят, они говорят, что рассматривают в морские бинокли наши окраины.

- Знаешь, они прежде всего люди, а уже потом воины и насильники. Люди
хвастаются и лгут. Даже если это и правда, даже если они рассматривают в
бинокль красные башни Кремля, все равно они проиграют.

- Но почему же они так сильны?

- Конечно сильны. Вот именно поэтому-то и проиграют.

Женщина рассеянно оглядела стол и поправила челку.

- Мне кажется, что нас всех еще ждет множество испытаний, трагедия в самом
начале. - сказала она.

- Да, конечно, испытания. Их будет много, но время идет очень быстро, а
жизнь человека проходит, и не остается от неђ на земле почти никакого
следа, и только избранные заслуживают место в пантеоне бессмертия.

Взгляд мужчины сделался неподвижным как будто стеклянным.

- Борис Соломонович, я вижу Вас в пантеоне бессмертия, - с улыбкой
проговорила женщина и встала из-за стола. Она подошла к буфету, вынула из
него бутылку вина и две рюмки. - Эту бутылку я купила в Тбилиси в прошлом
году. Вы не представляете, какой это красивый город. В мае там все цвело,
можно было задохнуться от воздуха.

Мужчина развернул бутылку этикеткой к себе, затем поднял еђ вверх и
посмотрел на свет. Женщина протянула ему длинную змейку штопора.

- Прекрасно, - отметил Борис Соломонович, отпивая из рюмки вино.

- Говорят, что виноград разминается ногами.

- Да, это так, я даже видела, как это происходит. Давильщик стоит в
деревянном корыте и как будто бежит на месте. Но так делают вино в деревнях.

- Сквозь красный сумрак этой бутылки я вижу волосатую ногу горца. Знаете.
Анна Сергеевна, в средние века раскаленный клинок рыцаря пронизывал
сыроватый мрак будущего. Всякие войны, уничтожения - это гигиеническая
акция. Переизбыток положительного потенциала рождает на другом полюсе
потенциал отрицательный. И вот происходит... Когда Нобель проводил опыты с
нитроглицерином, он и не предполагал, что сделал большой вклад в укрепление
мирового порядка, открыл новую эру, в которой не будет войн. Раньше люди
убивали друг друга камнями, скоро начнут убивать взглядом, а итог один.
Добро и зло придумали не мы, а тот, кто намного умнее нас. Нельзя изменить
мир, потому как люди измениться не могут. Мы видим, как под ударами
многотонных бомб падают прекрасные здания, под обломками их умирают люди,
но это только часть игры. Вторая часть - это вновь рожденные, идущие на
смену погибших.

Глава вторая

Германия 1926 год. Май месяц.

На открытой террасе невдалеке от маленького уютного озера беседуют двое.
Это молодой человек, высокий и очень худой, и пожилой аристократ с
непропорционально большой головой, с синими кругами бессонницы под опухшими
маленькими глазами.

- Я покажу Вам двадцать первый век в зеркале металла, - говорит пожилой,
опираясь на деревянные перила террасы, - но будет кровь, и один из нас
отдаст свое сердце фиолетовой крысе.

- Надо же какая кровожадность. Это что, плата за знание?

- Да.

- Знаете, фон Альбиц, я не верю Вам, но я приду, приду убедиться, что всђ
это вымысел.

Дорогой цвета слоновой кости Хорьх съехал с шоссе на проселок и двинулся
вдоль липовой аллеи. В автомобиле сидел молодой человек, он был в смокинге
и в белых лайковых перчатках. Оставив машину в конце аллеи, он вышел и
пошел пешком. Миновав несколько деревянных мостиков, он пошел по тропе, в
конце которой начинались ступени. На вершине горы был воздвигнут большой
каменный дом. Сам дом был построен таким образом, что у всякого, кто видел
его впервые складывалось впечатление, будто никто его и не строил, а будто
родила его большая скала. Заходящее солнце переливалось в верхней части
готических окон, выложенных разноцветной мозаикой. Поднявшись по лестнице,
мужчина очутился наверху каменной площадки, которая заканчивалась калиткой.
Толкнув металлические створки, он прошел за ограду и, подойдя к парадному,
стал шарить глазами, отыскивая кнопку электрического звонка. Но тут дверь