Евгений Коковин

Детство в Соломбале

OCR Андрея из Архангельска.

Часть первая

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПРОЩАЙ, ОТЕЦ!

Наша улица на окраине Соломбалы была тихая и пустынная. Летом посреди
дороги цвели одуванчики. У ворот домов грелись на солнышке собаки. Даже
ломовые телеги редко нарушали уличное спокойствие.

После обильных дождей вся улица с домами, заборами, деревьями и высоким
голубеющим небом отражалась в огромных лужах. Мы отправляли наши
самодельные корабли с бумажными парусами в дальнее плавание.

Во время весеннего наводнения ребята катались по улице на лодках и плотиках.

Улица начиналась от набережной речки Соломбалки. Среди маленьких домиков с
деревянными крышами возвышался двухэтажный дом рыботорговца Орликова. В
нижнем этаже орликовского дома жила наша семья.

Мой отец служил матросом на небольшом судне "Святая Ольга".

Я хорошо помню тот июльский день, когда мы провожали отца в рейс. В порту
было жарко и душно. Горячее солнце накалило пыльную булыжную мостовую. Лица
у грузчиков были влажными от пота. На реке - полный штиль. В разогретом
воздухе стоял крепкий запах тюленьего жира и соленой трески.

Видели ли вы, как грузятся большие корабли, отправляющиеся в далекое
плавание?

После короткой сутолоки грузчиков у штабеля мешков на причале вдруг
раздается резкий крик: "Вир-ра!" Это означает: "Поднимай!"

И в ту же секунду на палубе, окутавшись в облако пара, начинает бойко
тараторить лебедка. Трос натягивается так туго, что становится страшно:
вдруг не выдержит и лопнет! На самом деле бояться совсем нечего. Для
стального троса несколько мешков с мукой - сущие пустяки. Приходилось мне
видеть, как на стальных тросах висел, словно игрушка, буксирный пароход.

Намертво затянутая стропом[1] кипа мешков легко отрывается от дощатого
настила. Теперь лебедка уже не тараторит, а глухо ворчит, словно досадуя на
тяжесть груза. Перемазанные мукой грузчики, поддерживая мешки, осторожно
подводят кипу к борту.

- Давай еще! - кричит старший из грузчиков. - Вирай помалу!

- Трави!

Качнувшись над палубой, кипа мешков начинает медленно опускаться в трюм.

Иногда над палубой повисают огромные пузатые бочки, корзины, плетенные из
толстых прутьев, и даже живые коровы.

Со скучающим видом наблюдает за погрузкой штурман. Он одет в синий китель.
В пуговицах кителя горит солнце. Огромные парусиновые рукавицы совсем не
подходят к щеголеватому костюму штурмана и особенно к его красивой фуражке
с великолепным якорем. Известно, что такие фуражки могут носить все
капитаны, штурманы и механики торгового флота. Но почему-то многие моряки
не любят форменных фуражек и носят простые кепки.

Меня это очень удивляет. Чудаки! Любой из соломбальских мальчишек из-за
одной только фуражки готов стать моряком...

"Святая Ольга", нагруженная, опутанная оснасткой, привела меня в восторг.
Правда, она казалась совсем крохотной рядом с большим океанским пароходом,
который стоял тут же под погрузкой. Но если бы в ребячьей игре при делении
на две команды меня спросили: "Матки, матки, чей запрос? "Иртыша" или
"Ольгу"? - я ни минуты не колебался бы в выборе.

"Иртыш" - самый большой и самый роскошный океанский пароход. "Ольга" -
маленькое зверобойное судно. Ну и что ж! Конечно, "Ольгу". Во-первых, один
вид "Ольги", старого, но крепкого бота с высокими мачтами, туго свернутыми
парусами и таинственным переплетением снастей, сразу же начинал волновать
мальчишеское воображение. Во-вторых, мы знали, что на ботах и шхунах
плавают самые смелые, самые отчаянные и самые опытные моряки. В-третьих, -
и это главное, - на "Ольге" уходил в плавание мой отец.

На палубе "Ольги" лаяли густошерстные ездовые собаки с острыми стоячими
ушами. Матросы в зюйдвестках[2] и парусиновых куртках крепили шлюпки,
затягивали брезентом люки трюмов. Синий с белым четырехугольником отходной
флаг повис на мачте. Все было готово к отплытию.

Я запомнил в тот день отца веселым и разговорчивым. Он был еще совсем
молодой, безбородый, с голубыми глазами и прямыми светлыми волосами.

Обычно отец был молчалив.

- От тебя, Николай, слова не добьешься, - часто говорила ему мать. - Как
медведь!

Отец краснел, улыбался, но ничего не отвечал. Он был добрый и совсем не
походил на медведя.

Сегодня перед отплытием он пил вино вместе с матросами в трактире, и потому
пропала его обычная молчаливость.

Несколько раз отец по трапу сбегал к нам на причал. Мать тихо плакала.

- Таня, - успокаивал ее отец, - вернусь на будущий год, получу много денег
и больше не пойду в море. Тогда у нас будет хорошая жизнь! Береги сына...
Прощай, Димка!..

Отец сказал: "У нас будет хорошая жизнь!" Я запомнил это особенно крепко.

Когда убрали трап, жены матросов на берегу заголосили, запричитали.
Испуганно ухватившись за материнские юбки, истошно ревели маленькие
ребятишки.

Густой тройной гудок принес какую-то незнакомую, щемящую тревогу.

"Ольга" отвалила от пристани и, развернувшись, медленно поплыла вниз по
Северной Двине, к морю.

Провожающие долго стояли на берегу и смотрели вслед "Ольге", пока она не
скрылась за поворотом.

...Мы вернулись домой. Потом пришел дед. Он где-то выпил, еле держался на
своей деревянной ноге и по двору шел, уже опираясь о забор. Трезвый, дед
никогда не жаловался. Вино же заставляло его каждому изливать горе.

- Ушла "Ольга", а я остался... Татьяна, что мне здесь делать? Духота тут
для боцмана. Проклятое море! Ты не горюй, Татьяна, вернется Николай. - Дед
ударял палкой по деревянной ноге. - Проклинали мы всю жизнь море, а что мы
без моря! Ну куда я теперь с этой деревяшкой? Гожусь только багром от
берегов воду отталкивать. Вот отец у меня до седьмого десятка проплавал и
схоронил кости на дне морском...

Мать укладывала деда спать, но он не унимался. Он начинал рассказывать про
свою жизнь, ругал море и жаловался, что не придется ему больше плавать.

Прошли времена молодости, когда ставил Андрей Максимыч рюжи[3] в
беломорских заливах и бил на льду багром тюленей, когда работал он на судах
дальнего плавания и побывал во многих чужеземных портах.

Видел Максимыч много горя. Смерть заглядывала через пробоины в бортах
судна, таилась она на песчаных отмелях и скалистых берегах в страшную
штормовую погоду.

Но и на берегу было не легче, когда моряк оставался без работы. В поисках
ее обивал он ступени парусников и пароходов. Горькая, тяжелая жизнь
заставила его и ценить и ненавидеть копейки.

Максимыч знал море, качаясь на его волнах с малолетства. И плавать бы ему,
старому, опытному боцману, до самой смерти! Но безногие на судне не нужны.
Обыкновенный ревматизм перешел в гангрену. Деду Максимычу отняли ногу, и
это было самым большим его горем.

Два десятка аварий и кораблекрушений пережил боцман. Но никогда он не
думал, что оставит море прежде смерти и будет ковылять на деревянном
обрубке.

ГЛАВА ВТОРАЯ
ДОЛЯ МАТРОССКАЯ

Мы долго и терпеливо ожидали отца.

Мать не спала в ненастные штормовые ночи. Она следила за лампадкой и,
прислушиваясь к заунывному посвисту ветра, думала об отце.

Когда кончилась зима и наша речка Соломбалка освободилась ото льда, я
каждый день спрашивал у матери:

- Мама, сколько еще дней?

- Скоро, теперь скоро, - отвечала она.

День прибытия отца, даже из короткого рейса, всегда был праздником в семье.
Он привозил морского окуня или палтуса. Мать принималась жарить рыбу. Потом
отец давал ей денег, и она шла в лавку купца Селиванова. Если денег хватало
для уплаты долга Селиванову, мама приносила мне четверть фунта мятных
конфет - самых дешевых, какие были в лавке. А иногда она покупала еще
связку бледных пухлых калачей с анисом.

Дед тоже уходил куда-то и вскоре приносил бутылку водки. Они садились с
отцом за стол. Выпив чашечку, отец начинал много говорить и смеяться. Он
никогда не ругался, как другие моряки, которые жили на нашей улице и
которых я видел пьяными. Только один раз он сказал, что пошлет капитана ко
всем чертям, потому что капитан не платит за отработку лишних вахт. В тот
день, склонившись над столом, отец долго пел песню:

Доля матросская, каторга вольная,

Как тяжела и горька!

Кровью и потом копейка добытая -

Вот вам вся жизнь моряка.

Хорошо было, когда отец оставался дома на ночь. Это означало, что судно
стало на чистку котла и команда несет береговые вахты.

Вечером отец садился со мной за стол и карандашом рисовал пароходы. Волны
вокруг парохода были как настоящие, с беленькими всплесками-барашками. Из
трубы парохода валил густой темно-серый дым. На мачте вился вымпел, и,
конечно, пароход шел полным ходом.

Рисуя, отец объяснял:

- А это клюз для якорной цепи. - И он выводил на носу парохода кружочек,
похожий на маленький глазок. - А это брашпиль - машина такая, якорь вирать.
А это штормтрап - лестница веревочная...

Так по рисункам отца я изучал корабельную науку...