Валерий Королев

Похождение сына боярского Еропкина

Похождение сына боярского Еропкина, записанное

со слов его в назидание потомкам иереем Лукой, переписанное на
современный лад и дополненное Валерием Королевым в год от Рождества Христова
1992-й.

Знаешь признаки антихристовы --

не сам один помни их,

но всем сообщай щедро.

Св. Кирилл Иерусалимский

1

А и упрямым же становится русский человек, коли не по нему что, коли
под сердцем свербит да кошки дерут душу! Удержу ему нету тогда. В таком
случае может он и ведро водки выпить, а то и собственную избу спалить. А
может и вовсе покинуть поселище, где жил да был, но покоя душевного не
обрел. Покладет в телегу пожиток, детишек, коль Бог дал, посадит, топор за
пояс сунет, велит жене не отставать и -- "но!" милушке-лошадушке. Ты
прости-прощай, место постылое! Дальний, близкий ли путь лежит -- неведомо,
землю-матушку до края, сказывают, в три года не пройти.

Приглянется новое место -- "тпру!" лошадке. Скоренько русский человек
избу срубит, Спаса да Богородицу в передний угол поместит, лампадку засветит
и ну лес сечь да жечь, да пашню пахать, да озимое сеять. А жена, глядь,
опосля Филиппова поста понесла, на мучеников-бессребреников Козьму и Демьяна
Аравийских опросталась мальцом либо девкой -- значит, с Божьей помощью
укоренилась на новом месте Святая Русь, пошла расти да крепчать в молитве,
любви и труде...

Всегда предивен русский человек, хотя, случается, творит разно...

Сын боярский Еропкин закручинился от неприкаянной служилой жизни.
Думалось: вот испоместит его царь-государь и в поместье жизнь потечет
смирная да хозяйственная, день за днем, месяц за месяцем, год за годом.
Прибыток пойдет -- полушка к денежке, деньга к полтине, полтина к рублю.
Мошну набьет -- оженится. А там и детки пойдут, помощники отцу с матерью --
живи не тужи. Конечно, жалованное честну отдачей, и он, сын боярский, не
против отслужить: когда-никогда на конька взлезть да по первопутку
недельку-другую сабелькой о стремя позвенеть, а то и из пистоля пульнуть в
неприятеля. Но тут уж и домой -- поместье без хозяйских догляда да окрика
ветшает, как дева в тереме без жениха.

Вот как думалось. А что вышло? Дать-то жалованье государь-батюшка дал,
но сколько взял? Всех убытков не сочтешь, потому как считать некогда. То
ляхи, то литовцы, то татары -- и всех устраши, сын боярский. Вернется из
похода, на печке толком не отогреется, а уж в иной поход кличут. И бреди,
боярский сын, в монастырь деньги на мерина, взамен обезножевшей кобыле,
просить. Дать дадут, но имение, окромя земли государевой, на случай увечья
либо смерти, опишут. Хотя, рассудить, смерть и увечье -- ничто по сравнению
с пленом литовским, татарским или немецким-лютеровым, вот где намаешься,
настенаешься. Но и это не самое страшное. От бесермена* терпеть -- одно, а
от своего во сто крат горше. Среди воевод притеснители ужасные встречаются.
К иному с посулом -- умилостивился бы да в завоеводчики взял, а он за
малостью посул отринет и потом что ни день спосылает туда, где смерть
верней. Ты, говорит, пожадничал, я же -- не жадный. А откуда сыну боярскому
большой посул взять? В последний раз Еропкин воевал весну и лето, да осень и
зиму, да еще весну. Вернулся в поместье -- пчелы с лип мед брали. Обозрел
хозяйство -- батюшки святы, не пахано, не сеяно толком. В прошлом году,
видно, кошено, а нынче и косить некому: из четырех крепких ему крестьянских
семей две ушли куда глаза глядят, третья от молнии в избе сгорела, уцелевшая
бабушка-столетница в четвертую за-ради Христа на харчи пущена. Из трех
неженатых холопей в бегах двое.

Тут и засвербило под сердцем у Еропкина, а на душе скребануло так, что
из тощей мошны выудил он рубль с шестнадцатью алтынами и послал холопа за
ведром водки в сельцо, в кабак. Пил вечер и ночь, закусывая прошлолетошними
квашеной капустой и редькой. Перед тем как в хмельном беспамятстве сползти
под стол, полдня пил уже так, без закуски.

2

Очнулся Еропкин на третий день. В оконце видно было: вечер близится. Но
сколько до темноты осталось, разглядеть не довелось -- круги зеленые пошли
во взоре, и боярский сын снова обеспамятовал.

Вдругорядь очнулся в темноте.

-- Огня, квасу, -- вроде крикнул, а на самом деле прошептал.

Тут-то из темноты от печки и послышался вкрадчивый тенорок:

-- Жив, сын боярский?

-- Холоп где? -- похолодел от вкрадчивости Еропкин.

-- Опохмелил я его, спит.

-- Пусть квасу подаст.

-- Я подам.

-- Ты кто?

-- Прохожий.

Прошелестело что-то возле печки, словно лучинкой по кирпичу чиркнули.
Вспыхнул, осветив длань, махонький огонек на конце тонкой палочки.

-- Заморская диковинка, серник называется, -- оповестил тенорок.

Огонек переместился к сальнику, возжег его, и в неярком желтоватом
свете перед Еропкиным предстал человек -- чернец не чернец, мужик не мужик.
То ли ряса на нем, то ли зипун, то ли клобук на голове, то ли малахай. Носик
татарский, пуговкой, а вот глаза -- подобных не видывал Еропкин у степняков:
огромные, чуть ли не в пол-лица, сливами, белков почти нет, и в них
кромешная чернота, но чернота мерцает. Шагнул гость вобрат на свое место --
меж полами одежды выставил сапог, немецкий, голенище воронкой выше колена.

-- Кто ты?! -- ужаснулся Еропкин.

-- Купец, из-зб моря, -- ответил гость.

-- А по-нашему чисто толкуешь.

-- Я, сын боярский, знаю двунадесят языков. В любой земле природно
толковать надо, иначе какая торговля.

-- Чем же торгуешь?

-- Всем, что есть на свете.

-- Нешто все продается и покупается? -- изумился Еропкин.

-- Все, сын боярский, совершенно все.

-- И земля?

-- И земля.

-- И лес?

-- И лес.

-- И реки?

-- И реки.

-- И горы?

-- И горы, и моря, и воздух. Все. Даже каждая букашка-таракашка цену
имеет. А ежели есть цена, значит, и купец, и покупатель найдутся.

-- Невнятно мне это, -- признался Еропкин.

-- Ничто, -- усмехнулся гость, -- когда-нибудь и на Руси это внимут. --
И, меняя стезю разговора, вздохнул: -- Но главное, сын боярский, любо мне с
людьми беседовать. Едешь мимо какого-нибудь поместья, остановишься, глянешь
на нестроение и разор да и попечалишься вместе с хозяином. Повздыхаешь и,
глядь, присоветуешь что-нито задавленному службой помещику. И то сказать:
хорош ваш царь! Служилому, воинскому человеку, оберегателю государства -- и
такие тяготы. Псам цепным и тем легче детей боярских живется.

-- Мне бы ква-асу, -- промычал Еропкин, чувствуя, что от похмельной
хворобы вот-вот ум за разум зайдет, и гость, резво вскочив с лавки,
засуетился, затенорил, угождая Еропкину, будто пономарь протопопу:

-- Щас, щас, мил человек. Я вот свечечку затеплю, на стол соберу,
закусим покрепче.

-- Да у меня, почитай, ничего и нет, -- смутился Еропкин. -- Капуста да
редька. Мне бы ква-асу.

-- Что квас, что квас, -- тараторил гость. -- Мы, сын боярский, романеи
выпьем. Добрая романея, из дальних стран. Тамотко не все короли да герцоги
такую вкушают.

С этими словами из-за пазухи добыл гость свечку, возжег от сальника.
Свеча так себе, иная бобылка угоднику ставит толще, но от свечи по горнице
такое сияние разлилось, словно сто свечей сразу затеплили, а может, и
больше, -- Еропкин отродясь не видывал столько света.

А гость из-под лавки суму выволок и ну из нее на стол метать: тетеревов
и рябчиков жареных, и зайца томленого, и заячьи почки, и баранину соленую и
печеную, и свинину, и ветчину, и кур жареных и заливных, сушеных лососину с
белорыбицей да щучью голову с чесноком, грибы вареные, печеные, соленые, да
оладьи, да каравай ставленый, да в горшках двойные щи, да уху щучью, да уху
с шафраном, да уху карасевую, да окуневую, да уху из плотиц, да на блюде
гору раков вареных и много-много чего еще -- от тяжести снеди затрещала
столешница. Последними вынул две позолоченные стопы и серебряную сулею.

-- Вот она, -- сказал, -- романея заморская!

-- Мала сулейка, -- намекнул Еропкин на взыгравшийся ко хмельному
аппетит.

-- Мала, -- согласился гость. -- Да удала. Льешь-льешь из нее, а она
все полная.