Иван Иванович Лажечников

Басурман

Исторический роман

"Басурман" - исторический роман русского писателя И.И.Лажечникова
(1792-1869). В центре повествования - образ Ивана III. показанный автором на
фоне возрождающейся Московии, сбросившей татарское иго.

Содержание

Пролог

* Часть 1 *

Глава первая. В Богемии

Глава вторая. Мщение

Глава третья. Было ли исполнение?

Глава четвертая. Замысел

Глава пятая. Величание

Глава шестая. Домостроитель и домочадцы

Глава седьмая. Жильцы каменных палат

Глава восьмая. Сказочник и вестник

Глава девятая. Приезд и встреча

Глава десятая. Вестовщик

* Часть 2 *

Глава первая. Художник

Глава вторая. Русское молодечество

Глава третья. Испытание

Глава четвертая. Пациенты

Глава пятая. Очарование

Глава шестая. Беглец

Глава седьмая. Последний в роде

* Часть 3 *

Глава первая. Решение без апелляции

Глава вторая. Тельник

Глава третья. Лицарь Поплев

Глава четвертая. Дары

Глава пятая. Поход

Глава шестая. Заимка

Глава седьмая. Проводы

Глава восьмая. Разрыв-трава

Глава девятая. Лукавая посредница

* Часть 4 *

Глава первая. Снятое очарование

Глава вторая. Родимец художника

Глава третья. Прием посольства

Глава четвертая. Сватовство

Глава пятая. Перелесок

Глава шестая. Наказание еретиков

Глава седьмая. Поле

Глава восьмая. Спор за невесту

Глава девятая. Черная изба

Глава десятая. Развязка

Глава одиннадцатая. Опять в Богемии

Примечания Н.Ильинской

Благословите, братцы,

старину сказать.

Сахаров {Прим. стр. 3}

ПРОЛОГ

"Божиею милостию, радуйся и здравствуй, господин и сын наш, князь
великой, Дмитрий Иванович, всея Руси... на многая лета!"

Слова митрополита по случаю венчания на великокняжение Дмитрия
Иоанновича, внука Иоанна III.

Это было 27 октября 1505 года. Будто к венчанию царя Москва снарядилась
и изукрасилась. Собор Успенский, церковь Благовещения, Грановитая Палата,
Теремный дворец {Прим. стр. 4}, Кремль с своими стрельницами, множество
каменных церквей и домов, рассыпанных по городу, - все это, только что
вышедшее из-под рук искусных зодчих, носило на себе печать свежести и
новизны, как бы возникло в один день волею всемогущею. Действительно, все
это было сотворено в короткое время гением Иоанна III. Кто оставил бы Москву
за тридцать лет назад бедною, ничтожною, похожею на большое село,
огороженное детинцем {Прим. стр. 4}, не узнал бы ее, увидав теперь. Так же
скоро и вся Русь поднялась на ноги по одному молодецкому окрику этого гения.
Взяв исполина-младенца под свою царскую опеку, он сорвал с него пелены и не
по годам, а по часам воспитал его на богатырство. Новгород и Псков, не
ломавшие ни перед кем шапки, сняли ее перед ним {Прим. стр. 4}, да еще
принесли в ней свою волю и золото; иго ханское свержено и переброшено за
рубеж земли русской {Прим. стр. 4}; Казань хотя отыгрывалась еще от великого
ловчего {Прим. стр. 4}, но отыгрывалась, как волчица, которой некуда утечь;
уделы сплавлены и выкованы в один могучий особняк, и тот, кто все это
сотворил, первый из русских властителей воплотил в себе идею царя.

Однако ж 27 октября 1505 года изукрашенная им Москва готовилась не к
радостному, а печальному торжеству. Иоанн, изнемогая и духом и телом, лежал
на смертном одре. Он забывал свои подвиги, он помнил только грехи свои и
каялся в них.

Было время к вечеру. В храмах горели одинокие лампады; сквозь слюду и
пузыри окон светились в домах огни, зажженные верою или нуждою. Нигде
народная любовь не теплила их, потому что народ не понимал заслуг Великого и
не любил его за нововведения. В одном углу казенного двора черная изба
позднее других домов осветилась слабым огоньком. На пузырную оболочку окна
ее железная решетка с ершами отбросила клетчатую тень, которую, однако ж,
пестрила точка, то блестящая, как искра, то вьющая струю пара. Знать, узник
провертел отверстие в пузыре, чтобы, украдкою от своего сторожа, глядеть на
свет божий.

Это была тюрьма, и в ней на этот раз томился молодой узник. Ему
казалось не больше двадцати лет. Так молод! Какие же ранние преступления
могли привести его сюда? По лицу его не веришь этим преступлениям, не
веришь, чтобы бог создал такую обманчивую наружность. Так пригож и
благовиден, что, кажется, ни один черный помысел не пробежит по спокойному
челу, ни одна страсть не заиграет в его глазах, исполненных любви к ближнему
и безмятежной грусти. И между тем статен, величав; как встрепенется из
дремоты своей, как тряхнет черными кудрями, виден забывшийся господин, а не
раб. Руки его белы, нежны, словно женские. На косом вороте рубашки горит
изумрудная запонка; в сырой закопченной избе на широком прилавке пуховик, с
изголовьем из мисюрской камки {Прим. стр. 5} и с шелковым одеялом, а подле
постели ларец из белой кости филиграновой работы. Видно, не простой узник!

Не простой, да еще венчанный... И чист делами и помыслами, как житель
неземной. Все его преступления в венце, которого он не искал и который
надела на него прихоть властителя; никакой крамоле, никакому злу не
причастный, он виноват за чужие вины, за честолюбие двух женщин, за
коварство царедворцев, за гнев деда {Прим. стр. 5} на сторонних, не на него
ж. Ему назначили царство, и отвели в тюрьму! Он не понимал, почему венчают
его, и теперь не понимает, за что его лишили свободы, света божьего, всего,
в чем не отказывают и смерду. За него ближние и молиться не смеют вслух.

Это внук Иоанна III, единственное дитя любимого сына его, злополучный
Дмитрий Иоаннович.

То сидел он в грустном раздумье, облокотясь на колена и утопив пальцы в
чернокудрой голове, то вставал, то ложился. Он метался, как будто дали ему
отраву. Никого с ним не было. Одинокий огонек освещал его бедное, несчастное
жилище. Тишину избы нарушали капель с потолка или мышь, подбиравшая крохи от
трапезы узника. Огонек то замирал, то вспыхивал, и в эти переливы света,
казалось, ползли по стене ряды огромных пауков. В самом же деле это были
каракульки на разных языках, начертанные углем или гвоздем. Едва можно было
разобрать в них: "Matheas", "Марфа, посадница Великого Новгорода", "Будь
проклят!", "Liebe Mutter, liebe A..." ["Дорогая мать, дорогая А..." (нем.)]
и еще, еще какие-то слова, разорванные струями, которые текли по стене, или
стертые негодованием и невежеством сторожей.

Дверь темницы тихонько отворилась. Дмитрий Иоаннович встрепенулся.

- Афоня! это ты? - радостно спросил он; но, увидав, что принял
вошедшего за другого, присовокупил с грустью: - Ах, это ты, Небогатый!.. Что
ж нейдет Афоня?.. Мне скучно, мне тошнехонько, меня тоска гложет, будто змея
подколодная лежит у сердца. Ведь ты сказал, что будет Афоня, когда огни
зажгут в домах?