Ален Рене Лесаж

Похождения Жиль Бласа из Сантильяны

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ОТ АВТОРА

Поскольку существуют такие люди, которые не могут прочитать книгу, не
отождествляя кого-либо с изображенными там порочными или смехотворными
характерами, то я заявляю сим хитроумным читателям, что они тщетно станут
искать этого сходства в персонажах, встречающихся в настоящем
произведении. Признаюсь всенародно: моей единственной целью было показать
человеческую жизнь такою, какая она есть, и, видит бог, я не имел
намерения изобразить кого-либо особливо. Пусть же никто из читателей не
относит на свой счет того, что применимо к другим в такой же мере, как и к
нему самому; иначе он, говоря словами Федра (*1), разоблачит себя
некстати: "Stulte nudabit animi conscientiam" (*2).

В Кастилии, как и во Франции, встречаются медики, у которых вошло в
систему пускать больным несколько больше крови, чем следует. Везде мы
видим те же пороки и тех же чудаков. Каюсь, я не всегда точно следовал
испанским нравам, и те, кому ведомо, какую беспорядочную жизнь ведут
мадридские актерки, пожалуй, упрекнут меня за то, что я недостаточно резко
изобразил их распутство; но я счел долгом смягчить картину, дабы
приспособить ее к нашим обыкновениям.

ЖИЛЬ БЛАС - ЧИТАТЕЛЮ

Прежде нежели познакомиться с повестью моей жизни, выслушай,
друг-читатель, притчу, которую я тебе поведаю (*3).

Два школяра направились вместе из Пеньяфьеля в Саламанку. Ощутив
усталость и жажду, остановились они у источника, повстречавшегося им на
пути. Когда же они усладили себя водой и предались отдыху, то невзначай
заметили подле себя камень на уровне земли, а на нем надпись из нескольких
слов, уже слегка стертую временем и копытами скота, которого водили на
водопой к этому источнику. Они плеснули на камень воды, чтоб его вымыть, и
прочли следующую кастильскую надпись: "Aqui esta encerrada el alma del
licenciado Pedra Garsias". (Здесь заключена душа лиценциата Педро
Гарсиаса.)

Не успел младший из школяров, юноша живой и легкомысленный, прочитать
надпись, как, хохоча во все горло, воскликнул:

- Что за диковинка? Здесь заключена душа... Заключенная душа! Хотел бы
я знать, что за чудак изобрел столь смехотворную эпитафию.

С этими словами он встал, чтобы пуститься в путь. Но спутник его, более
рассудительный, подумал про себя:

"Здесь кроется какая-то тайна; останусь тут и попытаюсь ее разгадать".

А потому он отпустил товарища одного, а сам, не теряя времени, принялся
копать ножом вокруг камня. Он так усердствовал, что ему удалось этот
камень приподнять. Под ним нашел школяр кожаный кошель, который раскрыл.
Там оказались сто дукатов и записка со следующими словами, написанными
по-латыни:

"У тебя хватило ума, чтоб разгадать смысл надписи, а потому будь моим
наследником и сделай из моих денег лучшее употребление, чем я".

Обрадованный находкой, школяр положил камень на прежнее место и
направился по дороге в Саламанку, унося с собой "душу лиценциата".

Кто бы ты ни был, друг-читатель, ты будешь похож либо на одного, либо
на другого из двух этих школяров. Если станешь читать мои похождения, не
отдавая должного заключенным в них урокам морали, то не извлечешь никакой
пользы из этого труда; но если прочтешь их со вниманием, то найдешь там,
как говорит Гораций (*4), полезное, смешанное с приятным.

КНИГА ПЕРВАЯ

ГЛАВА I. О рождении Жиль Бласа и его воспитании

Блас из Сантильяны, родитель мой, прослужив изрядное время в войсках
королевства Испанского, вернулся в тот город, из коего был родом. Там он
женился на девушке скромного звания, уже не первой молодости, а спустя
десять месяцев после их свадьбы появился на свет ваш покорный слуга. Затем
они поселились в Овьедо, где принуждены были поступить в услужение: мать
нанялась в камеристки, а отец в стремянные (*5). Поскольку у них не было
других достатков, кроме жалованья, мне предстояло получить довольно плохое
воспитание, не будь у меня в городе дяди-каноника.

Его звали Хиль Перес. Он приходился моей матери старшим братом, а мне
был крестным отцом. Представьте себе низенького человечка, ростом в три с
половиною фута, чрезмерно толстого, с головой, ушедшей в плечи, - таков
был мой дядя. Вообще же он принадлежал к числу духовных особ, помышлявших
только о приятностях жизни, сиречь об ублажении утробы, и его пребенда
(*6), отнюдь не маленькая, доставляла ему нужные для этого средства.

Он приютил меня с самого младенчества и взял на себя заботу о моем
образовании. Я показался ему столь смышленым, что он решил развить мои
умственные способности. Он купил букварь и принялся сам обучать меня
грамоте; это было ему не менее полезно, чем его ученику, так как,
показывая мне буквы, он снова принялся за чтение книг, каковое всегда было
у него в большом пренебрежении; благодаря этим усилиям он научился бегло
читать требник, чего раньше никогда не умел. Он охотно сам обучил бы меня
и латыни, что избавило бы его от расхода, но, увы, бедный Хиль Перес... он
не ведал даже и азов этой науки. Не стану утверждать наверняка, но весьма
вероятно, что он был самым невежественным каноником во всем капитуле. По
крайней мере я слыхал, что он получил свой приход не за ученость, а обязан
был этим исключительно признательности неких добрых монахинь, которым
негласно оказывал разные услуги и которые благодаря своим знакомствам
сумели доставить ему священство без экзамена.

В силу этого дядя был вынужден отдать меня в обучение: он послал меня к
доктору Годинесу, слывшему самым искусным педагогом в Овьедо. Я так хорошо
воспользовался его наставлениями, что по прошествии пяти-шести лет мог уже
несколько разбирать греческих авторов и недурно справляться с латинскими
поэтами. Кроме того, я прилежно изучал логику, которая весьма приохотила
меня к рассуждениям. Мне так полюбились диспуты, что я останавливал
прохожих, равно знакомых и незнакомых, чтоб затевать дискуссии. Иногда
попадались мне любители словопрений ирландского пошиба (*7), которые
только того и ждали. Стоило тогда взглянуть на наше препирательство. Что
за жесты! что за гримасы! что за ужимки! Глаза сверкали яростью, на губах
выступала пена, - нас можно было скорее принять за одержимых, нежели за
философов.

Тем не менее благодаря этому я приобрел в городе репутацию ученого,
чему дядя был очень рад, так как рассудил, что я скоро перестану быть ему
в тягость.

- Ну, Жиль Блас, - сказал он мне как-то, - время твоего детства прошло.
Тебе уже минуло семнадцать и ты стал смышленым малым; пора подумать о том,
чтобы вывести тебя в люди. Я намерен послать тебя в Саламанкский
университет. С той сметливостью, которую я в тебе замечаю, ты не преминешь
получить хорошую должность. Я дам тебе несколько дукатов на дорогу, а
также своего лошака, который стоит не менее десяти пистолей; ты продашь
его в Саламанке и истратишь эти деньги на свое содержание, пока не
устроишься на место.

Трудно было сделать мне более приятное предложение, ибо я горел
желанием постранствовать. Однако у меня хватило выдержки скрыть свою
радость: когда дело дошло до отъезда, я притворился, будто огорчен
исключительно разлукою с дядей, коему был столь многим обязан, и растрогал
этим добряка, который отсыпал мне гораздо больше денег, чем я получил бы,
если б он мог читать в глубине моей души. Перед тем как собраться в путь,
я отправился обнять отца и мать, которые не поскупились на наставления.
Они увещевали меня молить бога за дядю, жить, как должно честному
человеку, не впутываться в дурные дела и, особливо, не посягать на чужое
добро. После весьма долгих поучений они наградили меня своим
благословением, что было единственным благом, какого я от них ожидал.
Затем я тотчас же сел на лошака и выехал из города.

ГЛАВА II. О страхе, испытанном Жиль Бласом по дороге в Пеньяфлор,

о том, что он предпринял по прибытии в этот город, и о человеке,

с которым там ужинал

Итак, покинув Овьедо, очутился я на пеньяфлорской дороге, в открытом
поле, полным хозяином собственных поступков, неважного лошака и сорока
добрых дукатов, не считая нескольких реалов, похищенных мною у
достопочтенного дяди. Прежде всего я дал волю своему лошаку и позволил ему
идти согласно его желанию, т.е. шагом. Бросив поводья, я вынул из кармана
дукаты и принялся считать и пересчитывать их в шляпе. Мне никогда еще не
приходилось видеть такой кучи денег. Я не уставал рассматривать их и
перебирать. Когда я пересчитывал их, вероятно, в двадцатый раз, лошак мой,
вздернув голову и уши, внезапно остановился посреди проезжей дороги. Я
решил, что он испугался, и принялся разглядывать, какая могла быть тому
причина; тут я увидел на земле опрокинутую шляпу, а в ней четки с крупными
бусинами, и в ту же минуту услыхал жалобный голос, который произнес