Харуки МУРАКАМИ

ПИНБОЛ-1973

ТРИЛОГИЯ КРЫСЫ - 2

Перевод с японского: В.Смоленский

1969 - 1973

Слушать рассказы о незнакомых местах было моей болезненной страстью.
Лет десять назад я мог вцепиться в первого встречного и требовать отчета о
его родном городе. Избытка людей, готовых добровольно выслушивать чужие
речи, в те времена не наблюдалось - поэтому всякий, кто попадался мне под
руку, вел свой рассказ прилежно и старательно. Бывало даже, что совершенно
незнакомые мне люди где-то узнавали о таком чудаке и специально приходили
что-нибудь рассказать.
Словно бросая камушки в пересохший колодец, они повествовали мне о самых
разных вещах - и уходили, одинаково удовлетворенные. Одни говорили с
умиротворением, другие - с раздражением. Одни строго по сути вопроса, а
другие всю дорогу не пойми о чем. Бывали скучные рассказы, бывали
грустные, слезливые - а иной раз случались дурацкие розыгрыши. Однако я
всех выслушивал серьезно, как только мог.
Не знаю, в чем здесь причина, но каждый каждому - или, скажем так, каждый
всему миру - отчаянно хочет что-то передать. Мне это напоминает стаю
обезьян, засунутую в ящик из гофрированного картона. Вот я вынимаю такую
обезьяну из ящика, бережно стираю с нее пыль, хлопаю по попе и выпускаю в
чистое поле. Что с ними происходит потом, мне неизвестно. Не иначе, грызут
где-нибудь свои желуди, покуда все не вымрут. Да и бог с ними, такая у них
судьба.
Если откровенно, то работы во всем этом было много, а толку мало. Сейчас я
думаю: объяви тогда кто-нибудь всемирный конкурс "Старательное
выслушивание чужих речей" - я без сомнения вышел бы в победители. И
получил бы награду. Например, коврик на кухню.
Среди моих собеседников один родился на Сатурне, а еще один - на Венере.
Их рассказы произвели на меня глубокое впечатление. Начну с Сатурна.
- Там... Там дико холодно! - говорил со стоном мой собеседник. - Одна лишь
мысль об этом, и к-крыша едет!
Он входил в политическую группировку, которая безраздельно господствовала
в девятом корпусе университета. "Действия определяют идею, а не наоборот",
- таков был их лозунг. Что же определяет действия, они никому не
рассказывали. Кстати говоря, девятый корпус располагал водяным
охлаждением, телефоном и горячей водой, а на втором этаже была даже
музыкальная комната с коллекцией из двух тысяч пластинок. Просто рай -
особенно в сравнении с восьмым корпусом, где вечно царила вонь, как в
сортире какого-нибудь велодрома. Они каждое утро тщательно брились под
горячей водой, всячески злоупотребляли телефонной халявой, а вечерами
собирались и слушали пластинки - так, что под конец осени в полном составе
зафанатели от классики.
Говорят, что в тот удивительно ясный ноябрьский день, когда в девятый
корпус вломился третий маневренный отряд, там на полную громкость играл
Вивальди - "L'Еstro Armonico". Трудно установить, в какой мере это
соответствует истине. Одна из трогательных легенд шестьдесят девятого года.
Когда же я проползал под наспех выстроенной из диванов шаткой баррикадой,
то слышал едва различимые звуки фортепианной сонаты Гайдна соль-минор. Мне
вспоминался тогда дом моей подруги - к нему вела крутая дорога, поросшая
камелиями. За баррикадой мне предлагался самый роскошный стул и теплое
пиво в похищенной из медицинского училища мензурке.
- Еще гравитация сильная, - продолжался рассказ о Сатурне. - Один чувак
жвачку выплюнул, попал себе по ноге и всю раздробил к чертям. П-просто
ужас!
- Да-а-а... - произносил я, выдержав секунды две. К тому времени я освоил
порядка трехсот самых разных способов поддакивания.
- А п-потом... Солнце такое, очень маленькое. Как будто в бейсболе
мандарин летит вместо мячика. И оттого все время темно. - Следовал вздох.
- Чего ж вы все оттуда не улетите? - интересовался я. - Ведь есть же
планеты получше?
- Сам не пойму. Наверное, потому что родина. Дело т-такое... Я вот тоже
диплом получу - и домой, на Сатурн. Сделаю все к-как надо. Б-б-будет
революция.
Думайте, что хотите, - а я люблю рассказы о далеких городах. Я коплю эти
города, как медведь копит жир перед спячкой. Стоит закрыть глаза, и
всплывают улицы, застраиваются домами, наполняются голосами людей. Эти
люди далеко, и мне, скорее всего, никогда с ними не пересечься - но я
способен ощутить податливые и вместе с тем прочные изгибы их жизней.
Наоко тоже несколько раз делилась со мной такими рассказами. В них я помню
каждое слово.
- Как это назвать-то, даже не знаю...
Университетский вестибюль был залит солнцем. Наоко подпирала рукой щеку и
неловко улыбалась, пока я терпеливо ждал продолжения. Она всегда говорила
медленно, подыскивая правильные слова.
Мы сидели друг напротив друга, разделенные столом из красного пластика, на
котором стоял бумажный стаканчик, полный окурков. Солнце, бившее в высокое
окно, как на картине Рубенса, прочерчивало на столе четкую границу между
светом и тенью. Моя правая рука была освещена, левая лежала в тени.
Вот так, двадцатилетними, мы встречали весну 1969 года. Вестибюль ломился
от обилия первокурсников - все в новеньких ботиночках, все с конспектами в
обнимку, у всех в головах свежие мозги. Возле нас постоянно кто-то на
кого-то натыкался, возмущался, извинялся - и этому не было конца.
- В общем, что угодно, только не город, - заговорила она снова. - Скорее,
станция на железной дороге, захудалая такая. Если в дождь проезжаешь,
можно и не заметить.
Я кивнул. После этого мы с ней добрые полминуты бессмысленно разглядывали
табачный дым, дрожащий на границе света и тени.
- А по платформе, от края до края, всегда собаки разгуливают. Бывают такие
станции, знаешь?
Я опять кивнул.
- Как со станции выйдешь, попадаешь на маленькую площадь с круговым
движением. Там еще автобусная остановка. И несколько магазинов... Такие,
ну что ли, сонные магазины. Если пойдешь прямо, упрешься в парк. В парке
стоит горка и качелей три штуки.
- А песочница?
- Песочница? - Она чуть подумала и утвердительно кивнула. - Тоже есть.
Мы снова замолчали. Я затушил докуренную сигарету о внутреннюю стенку
стаканчика.
- Там жутко скучно. Даже непонятно, зачем строят такие скучные города.
- Бог может проявляться в разных ипостасях, - ляпнул я.
Она покачала головой и улыбнулась. Странно, что эта улыбка - такие часто
бывают у примерных и успевающих студенток - запала мне в душу так надолго.
Прямо Чеширский Кот из "Алисы" - сам исчез, а улыбка осталась.
И еще мне почему-то ужасно захотелось посмотреть на этих собак,
фланирующих по платформе.
Четыре года спустя, в мае 1973 года, я один добрался до этой станции.
Чтобы посмотреть на собак. Ради такого случая я побрился, повязал лежавший
полгода без дела галстук и натянул сапоги из кордовской кожи.
Когда вылезаешь из пригородного поезда, составленного из двух грустно
ржавеющих вагонов, первым делом в ноздри бьет ностальгический запах травы.
Запах давнего пикника, приносимый майским ветром с той стороны времени. А
если поднять голову и напрячь слух, то становятся слышны голоса жаворонков.
Я широко зевнул, сел на станционную лавочку и от скуки закурил. Чувство
свежести, с которым я утром покинул свою квартиру, к этому моменту
окончательно испарилось. Все на свете суть повторение уже бывшего - вот
что я теперь чувствовал. Безграничное дежа вю - с каждым новым повторением
все хуже и хуже.
Когда-то я жил в компании нескольких друзей - мы все спали вповалку.
Ранним утром кто-то наступает тебе на голову. Ты слышишь: "Ой, извини".
Чуть позже слышится журчание мочи. Не успеваешь уснуть, как все
повторяется снова.
Я ослабил галстук, переместил сигарету в угол рта и потерся о бетонный пол
подметками неразношенных сапог, чтобы не так давило ноги. Боль не была
такой уж сильной - но из-за нее я словно разваливался на части.
Собак не наблюдалось.
Полный раздрай.
Такой вот распад на куски мне приходится испытывать довольно часто. Будто
составляешь сразу две мозаики, фрагменты которых свалены в одну кучу.
Когда это со мной бывает, я предпочитаю глотнуть виски и заснуть. Вот
только утром приходится еще хуже. Все повторяется.
Когда я проснулся, по обе стороны от меня обнаружились две близняшки. Мне
приходилось несколько раз иметь дело с близняшками - но такого, чтобы они
находились по обе стороны от меня, еще не случалось. Уткнувшись носами в
оба моих плеча, они сладко спали. Стояло ясное воскресное утро.
Немного спустя они практически синхронно проснулись, засуетились, надевая
брошенные тут же джинсы и рубашки, - потом, ни слова не говоря, сварганили
на кухне кофе, нажарили тостов, вынули масло из холодильника и разложили
все это на столе. Процедура у них была хорошо отлажена. В окне виднелась
сетка для гольфа; сидевшая на ней птица с неизвестным мне именем строчила
свою песню, будто из пулемета.
- Вас как зовут-то? - спросил я. Голова раскалывалась от похмелья.
- А какая разница? - отозвалась та, что справа.
- Как зовут, так и зовут, - добавила та, что слева. - Понял?
- Понял, - сказал я.
Мы сидели за столом, жевали тосты и пили кофе. Кофе был отменным.