Джеймс Олдридж.

Мой брат Том

Повесть о любви

Уильяму и Томасу

Мои родители действительно были англичане, и я

действительно вырос в небольшом австралийском

городке, но отец мой не был юристом, и у меня

никогда не было младшего брата: события, о которых

рассказано в этой книге, не имеют никакого

отношения к жизни моей семьи, и все персонажи мной

вымышлены. "Я" рассказчика - просто литературный

прием, позволяющий вести повествование более сжато

и в то же время более свободно.

1

Эту повесть о лете 1937 года я думал начать с разговора о некоторых
вопросах, волнующих нас с Эйлин (Эйлин - это моя жена) с той поры, как
нашему сыну пошел семнадцатый год. Затем уже я собирался перейти к самой
повести, герой которой вовсе не мой сын, а мой младший брат Том, кому
семнадцать исполнилось двадцать семь лет назад в маленьком австралийском
городке, со всех сторон окруженном бушем. Мне хотелось, чтобы читатель
почувствовал, как сильно отличаются те, кто сегодня переступает грань
между отрочеством и юностью, от тех, кто ее переступал тогда; казалось,
это облегчит мою задачу - объяснить, что же произошло с моим поколением за
минувшие годы. Но сейчас меня одолело сомнение, есть ли в этом смысл.

Одно ясно: не такое уж мы замечательное поколение, как привыкли думать.
Да, мы воевали, но вот война окончилась, и первое же с перепугу
возведенное на нас кем-то обвинение расстроило наши ряды. Слишком мы легко
отступились от того, что считали справедливым; а вот истины, обретенные
нами в молодые годы, и теперь остаются истинами, только мы не сумели
передать их дальше. Это важно понять; ведь отчасти история моего брата
Тома - взгляд в прошлое под нравственным углом. Том, как бы трудно ему ни
приходилось в борьбе, никогда не терял надежды; а мой сын Дик выходит в
жизнь в неустойчивом, расшатанном мире, где нелегко найти окрыляющую цель.

Тут мы с Эйлин не сходимся. Я смотрю на этих двух юношей, разделенных
таким большим расстоянием, сквозь призму моральных, общественных,
политических оценок - подход, которым теперь часто пренебрегают, и,
по-моему, напрасно. А для Эйлин с ее житейской трезвостью любая идеология
- даже та, которую она принимает, - лишь завеса, скрывающая лучшие стороны
жизни. И мы с ней часто спорим и даже ссоримся всерьез.

Сам Дик, испытывающий сейчас первые восторги только-только оперившегося
птенца, похож не на меня, а на Эйлин. Те же черты, тот же склад ума, тот
же блестящий взгляд, в котором словно читается дерзкий вызов жизни. Именно
поэтому между ними постоянно идет война; баталия порой вспыхивает из-за
невымытой ванны, а кончается гневной тирадой на тему о грубости и
распущенности современной молодежи. Но тем не менее духовно они близнецы.

На мой взгляд, самая большая угроза, нависшая над Диком, заключается в
идейной пустоте. Ведь основные заботы нашего времени - физическая
безопасность и материальное благополучие, других почти нет. Эйлин это мало
трогает; зато она с содроганием думает о том, что в области секса нравы
шестидесятых годов сильно смахивают на порядки скотного двора, и
собирается внушать сыну нехитрую мораль: соблазнил девушку - женись.
Безнадежность этой затеи ей вполне ясна, так как, зная себя, она знает и
его; но никакого другого решения проблемы она пока не придумала. В
сущности, тут мы смотрим на дело одинаково, только нравственный аспект
опасности воспринимаем по-разному.

Итак, признаюсь откровенно: повесть о моем брате Томе я решил написать
в подкрепление некоторых своих мыслей. Но тем не менее это прежде всего
повесть о любви. Быть может, можно было удачнее выбрать параллель тому,
что происходит в наши дни, не знаю. Весь фон, разумеется, совсем иной:
сырая, черная лондонская улица, на которой я живу, ничем не напоминает
приятно сухой, чуть пыльный австралийский городок, мирно прикорнувший в
скорлупе белой тени эвкалиптов и перечных деревьев, окаймляющих его
главную улицу. В те годы это было глухое захолустье, но и в нем отдавались
все толчки сотрясавших мир катастроф.

2

Сент-Хэлен, железнодорожный и торговый центр фермерского района,
равного по величине среднему английскому графству, стоит на реке Муррей,
со стороны штата Виктория, у длинной, миль в десять, излучины, зимой
превращающей низменный берег в болотистый остров, известный под названием
Биллабонг. Муррей для нас то же, что Скамандр для троянцев, только наши
языческие божества - это не золотые тени павших героев, а крупные фермеры,
самодержцы равнинных полей пшеницы. В декабре, после уборки урожая, эти
поля представляют собой плачевное зрелище. Скваттеры и более поздние
поселенцы в погоне за пахотными угодьями свели природные заросли
эвкалиптов, чьи корни крепили почву, и теперь летние ветры
беспрепятственно свирепствуют там, сдирая с земли верхний покров и крутя
пыльные вихри над оголенной равниной. Уже к тридцатым годам плодородный
краснозем нашего края был почти до предела истощен.

Но, по видимости, Сент-Хэлен процветал даже в те годы, когда почти вся
молодежь была безработной, а почти все деньги либо лежали в банках, либо
значились в долговой графе домашних приходо-расходных книг. Все мы жили на
грани нищеты, и, хоть никому неохота было признавать это вслух, в городе,
расположенном среди океана пшеницы, даже респектабельная часть населения
только что не голодала. Все, что выращивалось и производилось вокруг,
направлялось через Сент-Хэлен в большие города - не только пшеница, шерсть
и баранина, но также апельсины и виноград с верховьев Муррея, латук и
помидоры из речной долины, масло с маслозавода, мясо со скотобойни. Мне с
детства запомнилось страдальческое мычание гонимого на убой скота,
будившее меня по утрам на моей веранде. Много лет спустя, оцепенело бродя
по полю недавнего боя, где простились или еще в муках прощались с жизнью
четырнадцать тысяч русских и немецких солдат, я вспоминал эти тягостные
утра, полные смертельной тоски обреченных животных. Помню, я тогда долго
не мог есть мясо, так меня потрясла мысль о том, что пищей нам служит
мертвечина.

В городке было четыре школы: одна католическая, две - содержавшиеся на
средства штата (кстати сказать, превосходные), и дорогой частный пансион
для девочек, где в ту пору училась моя пятнадцатилетняя сестра Джин. Было
пятеро адвокатов (считая и моего отца), пятеро врачей, местная газета, в
которой я только что начал работать, восемь пивных, пять банков и три
частных самолета. Владельцем одного из них был коллега отца, тоже
адвокат-юрисконсульт, бывший летчик, ас первой мировой войны. Тон в городе
задавали лавочники; адвокаты, врачи и провизоры были носителями культуры,
а пшеничные магнаты окрестной равнины составляли аристократию, феодальному
характеру которой ничуть не мешала тесная и непринужденная связь с
городским населением.

Мой отец, Эдвард Дж.Квэйл, англичанин по рождению, приехал в Сент-Хэлен
из золотоискательского городка Бендиго в штате Виктория, а раньше он жил в
Новой Зеландии, а еще раньше - в Натале, в Карачи, в Британском Гондурасе
и среди прочих мест - в Бэдли Солтертоне, где одно время состоял не то
дьяконом, не то викарием. Но от церковной кафедры он отказался еще до
того, как попал в Австралию, и, на четвертом десятке получив диплом
юриста, стал тем, что в Австралии называют "амальгамой", - адвокатом и
юрисконсультом с правом совмещать обе эти юридические профессии в
провинциальных городках штата Виктория, Характер его тоже представлял
собой амальгаму: в нем уживались фанатик-моралист и адвокат романтического
склада, но уживались всегда с трудом.

Он ни в чем не разменивался на мелочи. Духовной опорой ему служил
епископ Беркли, а его романтическими alter ego [второе "я" (лат.)] были
Уолтер Патер, Анатоль Франс и Рескин. Он был человек невысокого роста,
крайне запальчивый и всегда непоколебимо убежденный в своей правоте. Я
уверен, что и с церковью он разошелся не из-за морально-теоретических
разногласий, а потому, что в какой-то стычке с церковным начальством он
был, конечно, прав, а начальство, конечно, виновато. Живя в Сент-Хэлен, он
часто вел богословские споры с местным англиканским священником, но в
церковь не ходил, хотя нас заставлял исправно посещать церковные службы. С
советниками муниципалитета он спорил о дорогах и о дорожных пошлинах, с
полицией - о борьбе против пьянства в субботние вечера, и не было такой
сессии выездного суда, во время которой он не рассорился бы с судьей.
Казалось, он всегда, даже в простом разговоре, вел судебную тяжбу, причем
тяжбу такого сорта, что только господу богу под силу было найти ей
справедливое решение. По существу, это был не столько юрист, сколько
догматик, стремившийся к исправлению городских нравов, страстный
проповедник морали, весь смысл жизни видевший в праве истолковывать и
поучать. Все прочее в той или иной мере представлялось ему пустой тратой
времени. И если в нас с Томом сильна была моралистическая жилка, ясно,
кому мы этим обязаны.

Я вовсе не сужу отца, я просто рассказываю о нем и о том влиянии,
которое он оказал на наши жизни. Он был и умен, и великодушен, и