Джеймс Олдридж.

Последний взгляд

(Перевод с английского Н. ТРЕНЕВОЙ и Б. СУРИЦ)

"Иностранная литература", 1978 No12

OCR: Загородний В.

Это рассказ об одной знаменитой дружбе и о том,

что с ней в конце концов сталось. Я считаю, что моя

версия того, что происходило между двумя людьми, о

которых я пишу, так же правомерна, как десятки дру-

гих, хотя она - чистейший вымысел, а не подтасовка

фактов.

И так как это мой вымысел, я старался не быть же-

стоким ни к мертвым, ни к живым и не копаться в ду-

шах моих героев больше, чем это было необходимо для

меня. Однако должен просить снисхождения у множества

людей, которые близко знали этих писателей, но,

возможно, не видели драматизма их дружбы так, как

вижу его я.

Дж.О.

Глава 1

В 1929 году ярким сентябрьским днем я, девятнадцатилетний юноша, попал
в Париж прямо с пыльных мостовых и грунтовых дорог моей родины,
пасторального захолустного городка Святая Елена в австралийском штате
Виктория. Говорю об этом с самого начала, потому что мое происхождение
сыграло известную роль во всем, что произошло со мной в ту осень во Франции,
когда я неожиданно стал участником некой одиссеи, серьезно повлиявшей на
жизнь Скотта Фицджеральда и Эрнеста Хемингуэя.

Она повлияла и на мою жизнь тоже, хотя если я фигурирую в этой истории,
то лишь потому, что мне, недоучившемуся простачку из захолустья, язычнику и
романтику в душе, приверженному к античной классике, просто посчастливилось
оказаться человеком к месту и ко времени и стать свидетелем многих событий.
Под конец я только чудом избежал смерти, но даже это было не столь важным,
как драма, происходившая на моих глазах, и начинаю я с рассказа о себе
только по той причине, что не вижу иной возможности объяснить, как я стал
участником этой истории.

Должно быть, уже названный мною безвестный городок Святая Елена,
затерявшийся где-то в австралийской глуши, вызывает представление о
грубоватом невежде. На самом деле я получил довольно странное образование,
которое, впрочем, теперь не променял бы ни на какое другое, потому что мой
отец-англичанин с детства привил мне любовь к классической литературе, хотя
до пятнадцати лет я жил полной приключений том-сойеровской жизнью на медли
тельной реке Муррей с ее пароходами, разливами, отличной рыбной ловлей,
охотой и разнообразными речными приключениями, на всю жизнь оставившими во
мне смутную и непонятную тоску.

В шестнадцать лет я окончил местную школу и отчасти благодаря знанию
классики, которому я обязан своему отцу, я легко получил стипендию в
Мельбурнском университете. Но тут стало деиствовать первое из противоречий,
с которыми мне потом пришлось сталкиваться всю свою жизнь. Я понял, что
ученого из меня не выйдет, и, вместо того чтобы поступить в университет, я
однажды утром зашел в редакцию мельбурнской газеты "Сан" и тут же получил
место корректора.

Когда об этом узнали мои пришедшие в отчаяние родители, прием в
университет был уже закончен, а меня тем временем перевели в вечерний отдел
иллюстраций - иначе говоря, мне поручили делать подписи под фотоснимками,
поступившими в редакцию так поздно, что тем, кто сочинял подписи, было уже
не до них. Они уходили домой в половине одиннадцатого ночи, а я корпел до
половины первого.

Вот так я перешел Рубикон и, учитывая мой возраст, еще долго дожидался
бы какой-нибудь другой вакансии в редакции, если бы не приехал брат моей
матери, мой дядюшка-англичанин, разбогатевший в Соединенных Штатах. Он
простер ко мне веснушчатые руки и предложил пожить за его счет годик в
Европе, о чем я давно мечтал и даже составлял маршруты путешествий.

- При одном только условии,- сказал дядя Джонни, и его маленькие
бледно-голубые глаза смотрели на меня из-под рыжих кустистых бровей
сторожким кошачьим взглядом. Он был неисправимым романтиком, но по какой-то
странной причине всегда казался мне мормоном из Солт-Лейк-сити.- Пока ты
живешь на мои деньги,- сказал он,- ты не будешь ни пить, ни курить и к
борделям даже близко не подойдешь. Как ты будешь жить потом - твое дело. Но
я не желаю оплачивать распущенность, да еще в твоем возрасте. Понял?

- Ладно,- сказал я дядюшке Джону,- я согласен.

- А, нет,- сказал он.- Ты не соглашаешься. Ты обещаешь. Верней, даже
клянешься.

Я неохотно пообещал и поклялся. Эти запрещения того, о чем я даже не
помышлял, мне не нравились, тем более что судя по всему дядя Джонни в свое
время вдоволь насладился запретными плодами.

И вот в одно воскресное утро я отплыл из Мельбурна в шестиместной каюте
старого пассажирского парохода и прибыл в Лондон ровно месяц спустя после
того, как мне исполнилось девятнадцать лет. Я уже знал, что я буду делать в
Лондоне. У меня было несколько писем от друзей-журналистов из мельбурнской
"Сан" к их друзьям-австралийцам, работавшим на Флит-стрит. Я ходил из одной
редакции в другую и вручал письма довольно пожилым людям - всем им было уже
под тридцать.

И все они, глядя на мое загорелое лицо и спартанскую атлетическую
фигуру, начинали смеяться.

- Ты был таким зелененьким, таким восторженным, таким застенчивым,
страшно неуверенным и вместе с тем ершистым и с такой дьявольской решимостью
любым путем добиться своего, что во мне шевельнулось гнусненькое желаньице
раздразнить тебя до чертиков, а потом дать под зад коленкой.

Так Джек Хэзелдин, знаменитый Джон Дервент Хэзелдин, рассказал мне о
своем первом впечатлении много лет спустя. И тем не менее Джек внушил
заведующему отделом иллюстраций лондонской газеты "Дейли скетч", что я буду
отличной заменой другому австралийцу, Чарльзу Митчинсону, который уезжал на
родину. Но Чарли Митчинсон уезжает только через два месяца, так что мне
придется подождать.

- Ты сможешь столько ждать? - спросил Джек.

- Думаю, что да.

- Денег у тебя хватит?

- Почему вы меня об этом спрашиваете? - Я насторожился - кажется, он
хочет что-то выведать.

- Значит, ты не беден?

- Денег у меня столько, сколько мне нужно,- отрезал я.

- Ну и ладно. Не лезь в бутылку,- сказал Джек и, потирая свой длинный
нос, глядел на меня так, будто что-то прикидывал в уме.- Вот что я тебе
скажу,- продолжал он.- Если у тебя и впрямь есть деньжата, давай-ка махни в
Париж недельки на две, пока ты не впрягся в газетную лямку. Может, другого
случая у тебя долго не будет.

Мы сидели в клетушке у Джека, в редакции газеты "Дейли экспресс". Джек,
огромный мужчина со склонностью к ожирению, на работе ходил без пиджака и
прикидывался эдаким неотшлифованным алмазом. На самом же деле он был
стипендиатом Родса в Оксфорде, свободно владел французским и немецким
языками, итальянским и греческим, без его присутствия не обходились ни
бесконечные международные конференции, ни пограничные стычки, революции и
события на Балканах, летать туда и обратно было для него столь же привычно,
как для загородного жителя ездить в город на работу. В сущности, он был
лучшим международным корреспондентом того времени и с годами становился все
лучше, пока в начале войны его не схватили в Берлине. В 1944 году он умер от
диабета в дрезденском лагере для интернированных.

- Ты хоть немножко понимаешь французский или немецкий? - спросил он.

Я ответил, что говорю и на том и на другом языке.

Джек, явно сдержавшись, сказал:

- Ну ладно, пятидесяти слов вполне хватит, чтобы освоиться в Париже,
если только ты не приглянешься какой-нибудь прельстительной француженке.

Меня возмутил его намек, и я не пытался это скрыть.

- Ладно, ладно,- сказал Джек; он уже понял, до какой степени я нуждаюсь
в помощи. Но какого рода должна быть эта помощь? И вдруг он хлопнул себя по
мощным коленям.

- Придумал, черт возьми! - воскликнул он.- Я знаю человека, которому ты
как раз придешься по душе. А ты попробуешь раскусить этот орешек. Ты
когда-нибудь слышал про Эрнеста Хемингуэя?

- Конечно,- ответил я.

- И что ж ты слышал? - спросил Джек.

- Он живет во Франции.- Я сроду не слыхал про Эрнеста Хемингуэя.- Он
знаменитый журналист, да?

Джек пощадил меня и на этот раз.

- Эрнест был когда-то журналистом,- сказал он.- Он и сейчас, кажется,
пишет иногда для газет, хотя убей меня бог, если я знаю, откуда тебе это
известно. В последнее время он стал великой надеждой американской
литературы.

Джек рассказал мне, что познакомился с Хемингуэем в 1923 году, во время
греко-турецкой войны. Потом они вместе работали на конференциях по
разоружению в Лозанне и Женеве, а после в Париже. В то время Хемингуэй был
парижским корреспондентом выходившей в Торонто газеты "Стар".

- Пошли в "Петуха и корону", я тебя угощу пивом,- сказал Джек, поднимая
свое грузное тело со стула из металлических трубок, и мне показалось, что,