Виктор А.Пронин
Особые условия
дела и судьбы людей - строителей нефтепровода на востоке нашей страны. В
центре романа - фигура москвича начальника стройки Панюшкина, человека с
сильным характером, глубоко преданного делу, взыскательного к другим и
прежде всего к самому себе. Писатель убедительно показывает, что
бескомпромисность, гражданская ответственность, стремление стать
общественно полезной личностью являются неотъемлемыми чертами советского
человека.
несколько лет живет Панюшкин.
туда долго и хлопотно. Был уже вечер, шел слякотный зимний дождь
вперемешку со снегом, прохожие попадались, как назло, молчаливые,
торопливые, непонятливость заезжего их раздражала.
куда-то вдоль улицы. И я послушно шел, не ропща, даже радуясь непогоде.
Кто-то сказал, что плохой погоды не бывает, плохой бывает только одежда. А
моя одежда в тот вечер могла бы выдержать гораздо большие неприятности,
нежели те, которые валились с исполосованного снежинками темного неба.
Кроме того, в кармане грел авиабилет на самолет, который завтра должен был
унести меня за восемь часовых поясов. Дальняя, в общем, дорога предстояла.
И я наслаждался мокрым снегом, слякотью и щемящим чувством прощания с этим
городом, в котором бывал довольно часто, но всегда неожиданно, недолго,
нескладно.
мерзнущая женщина в перчатках с обрезанными пальцами, чтобы легче было
листать толстые справочные книги, за пятак дала мне клочок плохой розовой
бумаги с адресом Панюшкина, его домашним телефоном и даже номерами
автобусов и трамваев, которыми я могу до него добраться.
слишком невероятной представлялась мне наша встреча. Да и тот ли это
Панюшкин? Когда, наконец, я решился позвонить, трубку подняла женщина.
Голос у нее был молодой и безразличный.
через час. Что-нибудь передать?
сильные, упругие "о", которые явно возвышались над другими звуками.
где? На Таганке? Отлично.
замка, я все больше волновался. Дверь мягко открылась. На пороге стоял
Панюшкин. Невысокий, плотный, с редкими седыми волосами, глубоко сидящими
синими глазами и крупным четким ртом. На нем были мягкие домашние туфли,
пижамные брюки и теплая суконная куртка.
приглашая в квартиру. И я опять услышал это его "о". - Стол накрыт, а я
никуда не тороплюсь. Ах, черт! - воскликнул он и с размаху ударил тыльной
стороной ладони о телефонную полку. - Я ведь тебя забыл! Начисто! Будто и
не было тебя никогда! Вот дает старик, а?!
Комиссия в январе... Помнишь? Еще Пролив все никак не хотел замерзать...
занимаемой должности.
он не видит меня, что он смотрит сквозь эти несколько лет, в ту яростную
зиму, когда при тридцати градусах мороза никак не хотела замерзать бешено
несущаяся вода Пролива, когда он, Николай Петрович Панюшкин, по прозвищу
Толыс, воевал со своим возрастом, с начальством, с Тайфуном, воевал,
несмотря на то, что по всем статьям уже вроде давно должен был сдаться,
когда его толкали к этому из самых лучших побуждений друзья и не из самых
лучших - недруги...
тут все летит вверх тормашками, какое-то преступление, допросы, очные
ставки...
энергичный молодой человек... И этот...
январь... Да-да-да, - зачастил Панюшкин, остановившись с моей мокрой
курткой, так и не донеся ее до вешалки. - Помню! Вся жизнь на кону, все на
кону... Есть ты или нет тебя. Ох, заела меня тогда эта Комиссия, ох заела!
быть вызваны и слабостью, и силой. Что за ними-вот главное. Цель! Смысл! У
каждого в душе есть такие провалы, в которые даже самому заглянуть
страшно. И, как я понимаю, никто еще не прошел себя до конца, никто не
опустился до самого дна своего! А тогда мне казалось, что я уже вот-вот
почувствую дно. Ерунда собачая! Теперь-то я знаю, что до дна было еще ох
как далеко! Знаешь, как иногда бывает-кажется, все, выложился до конца.
Ты пуст. Конец. АН нет! - Панюшкин выкрикнул последние слова с таким
восторгом, будто только что доказал кому-то свою неуязвимость. - Ничего
подобного! Ты сдох для истории, в которую влип, для людей, которые сегодня
окружают тебя. Но завтра тебя будут окружать другие люди, и ты проявишь
новые возможности, одолеешь пакости похлеще тех, перед которыми рухнул
вчера! Ядрена шишка! - Панюшкин смущенно улыбнулся и сник, будто не ожидал
от себя этих слов, будто, произнеся их, допустил бахвальство, раскрылся в
чем-то несимпатичном. - Пошли в комнату... Стол накрыт, заждался
стол-то... Закуска стынет, зелье выдыхается... Нехорошо это, чтоб зелье
выдыхалось. За встречу!
худосочной северной тайгой, над занесенными снегом реками, маленький и
насквозь промерзший самолетик с инеем на иллюминаторах и на жестких
металлических скамьях. Несколько раз он садился на каких-то таежных
аэродромах, больше напоминающих обычную укатанную лыжню, пробегая мимо
занесенных по самую крышу избушек, мимо трепещущих на ветру черных флажков
- ими ограждали взлетную полосу. Сквозь тонкие борта слышались злые порывы
ветра, скрип и скрежет каких-то тросов, распорок, креплений. Ненадежным
казался самолетик, весь его вид настораживал и как бы предостерегал от
слишком высоких надежд и честолюбивых планов. Самолетик заставлял
вспомнить забытые суеверия, выброшенные талисманы, осмеянные предчувствия.
что-то вытаскивали из самолетика, втаскивали в него, беззлобно смеялись
над кем-то, договаривались о встрече за сотни километров в какомто
неимоверно глухом медвежьем углу, а потом захлопывали дверцы, отряхивали с
себя снег, падали на остывшие сиденья и, не прекращая начатого разговора,
выруливали на старт. Провожающие что-то беззвучно кричали им, махали
громадными рукавицами, шапками, бежали следом. Самолетик набирал скорость,
вздрагивая на сугробах, его бросало вверх, вниз, заносило в стороны, а
потом вдруг наступало такое ощущение, будто он с проселочной дороги выехал
на асфальт.
приблизится темная стена леса.