Юрий Григорьевич Слепухин

Южный крест

Роман

В "Южном Кресте" автор, сам проживший много лет в Латинской Америке,
рассказывает о сложной судьбе русского человека, прошедшего фронт, плен
участие во французском Сопротивлении и силою обстоятельств заброшенного в
послевоенные годы далеко на чужбину - чтобы там еще глубже и острее
почувствовать весь смысл понятия "Отечество".

Памяти Валентины Ивановны

Беденко-Слепухиной - матери,

друга и незаменимого помощника

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Время не гасило воспоминаний. Оно уплотняло их, сжимая в цепочку
образов, и каждый такой образ постепенно разрастался, вбирал в себя все
сопутствующее, становился символом.

Так образом-символом Ленинграда стала картина белой ночи. Не какой-то
одной, определенной, - ночей вообще, многих, слившихся в его памяти в одну:
безлюдная набережная, широкие воды за низким гранитом парапета и мостовой
пролет, исполинским крылом взнесенный в пустое, прозрачное, обесцвеченное
близким рассветом небо.

В июне того года ему пришлось много работать - уже началась сессия, а
еще нужно было дописать курсовую, оставались хвосты по зачетам, лабораторные
отработки; он возвращался поздно и дома еще просиживал до часу, до двух. Дни
так и мелькали, пронеслась неделя, другая, третья, и - жизнь со всего
разгону вылетела в иное измерение. Двадцать третьего, вернувшись из
военкомата, чтобы собрать вещи, он с недоумением окинул взглядом заваленный
книгами стол - странно, еще сутки назад все это представлялось таким
важным...

А что было затем? Запахи казармы, ритмичный топот сотен сапог на
асфальтированном дворе, "на первый-второй ра-а-ас-считайсь!", соломенные
чучела и деревянная винтовка с отточенным стальным прутом вместо штыка;
потом затемненные перроны Витебского вокзала, лязг буфетов и тоскливые крики
маневровых паровозов, синие фонари, неумолчный грохот колес под полом,
зарева по ночам. Он завидовал ополченцам - их бросили под Лугу, а
Юго-Западный фронт оказался так далеко от Ленинграда; под Белой Церковью
были еще леса, роскошные лиственные дубравы, а потом степи, уже в начале
августа, и именно эта украинская степь стала для него образом-символом войны
- давящий зной, неубранная пшеница в выгоревших пепельно-черных проплешинах,
свирепое солнце сквозь тучи пыли над бесконечными дорогами. Он долго не
видел вблизи ни одного немца, только издали - сквозь прорезь прицела над
подсыхающим на бруствере черноземом, - зеленоватые фигурки бежали рядом с
танками, а танки казались неподвижными, серые угловатые формы медленно
вырастали из дымной мглы, и эта кажущаяся медлительность их движения странно
не согласовывалась с торопливым бегом взблескивающих на солнце гусениц...

Первого немца рядом с собой он увидел позже, уже в лагере. Увидел - и
не удивился, приняв эта за продолжение бреда. Сознание возвращалось
медленно, он потерял много крови, и смысл случившегося дошел до него не
сразу, а как бы самортизированным. Другим амортизатором была на первое время
твердая уверенность, что он все равно скоро умрет - и более крепкие гибли
сотнями и тысячами; с его осколочным ранением в грудь шанс выжить в тех
условиях практически равнялся нулю. Эта мысль примиряла с окружающим, была
лишь горечь, мальчишеская обида на судьбу - все могло кончиться там же, в
окопе, среди своих, стоило лишь проклятому осколку пройти чуть глубже,
рванув своим бритвенно-зазубренным краем какую-нибудь аорту или что там еще
находится в этом месте...

Но он выжил. Через полгода ему уже стыдно было вспомнить, что не так
давно ждал смерти как избавления. Если и было что-то, чего он мог стыдиться,
то это не сам факт плена - в этом не было его вины; вина была в том недолгом
периоде малодушия, когда ему хотелось умереть, сдаться еще раз - теперь уже
добровольно.

К счастью, это прошло скоро. Те, кого каждое утро выволакивали из
барака и поленницей громоздили поодаль, в снегу, - они были уже бессильны,
им было уже не рассчитаться во веки веков. Счет вели живые. И этот страшный
счет рос с каждым днем, с каждой поверкой на "аппель-плаце", где вьюга
шатала шеренги живых скелетов в обрывках летнего обмундирования. Наверное,
они только потому и оставались живыми, что кому-то ведь нужно было видеть,
запоминать; кто-то должен был рано или поздно рассчитаться - сполна и за
все...

И он тоже смотрел, запоминал, ждал своего часа. Шли месяцы, закончился
сорок второй год, после силезских копей было какое-то подземное
строительство в Мекленбурге, удушливый от постоянной утечки газов цех
гигантского химического комбината "Буна", бараки, бараки, нескончаемые
километры колючей проволоки, пулеметные вышки, лай овчарок... Вести о ходе
войны доходили с опозданием, но все же доходили; пленные знали о
Севастополе, о Сталинграде, о Курске. После Курска немцы особенно
свирепствовали - вероятно, это была их последняя ставка, она оказалась
битой.

Двумя месяцами позже он на очередной селекции попал в новую
"арбайтскоманду", которую той же ночью загнали в эшелон. Ехали долго, - судя
по солнцу, а также по названиям некоторых станций, которые иногда удавалось
разглядеть через щель в стенке вагона, их везли дальше на запад. Эшелон
подолгу простаивал на запасных путях, выли сирены, остервенело били зенитки,
и, сотрясая землю, слитными волнами раскатывался обвальный грохот фугасок;
по ночам щели светились красным - будто горела вся Германия, окровавив небо
Европы исполинскими заревами своих пожарищ.

На шестой день пути эшелон пересек какую-то большую реку, вероятно это
был Рейн. А потом опять пошли угрюмые шахтерские края - дождливая равнина,
терриконы под серым небом, медленно вращающиеся на вышках колеса
подъемников. Названия станций были уже не немецкими, пленных привезли то ли
в Бельгию, то ли в Северную Францию. Но кончились и терриконы, вокруг стало
позеленее. На глухом полустанке, когда наконец стали выгонять из вагонов,
кто-то успел перекинуться словом с оказавшимся рядом железнодорожником из
местных - тот сказал: "Франс, Норманди..."

Нормандия, ставшая для него землей свободы и мщения! Это случилось в
ноябре - из лагеря их на грузовиках возили ремонтировать железнодорожное
полотно, засыпать воронки, менять порванные бомбами рельсы; в один из
вечеров, на обратном пути в лагерь, колонну обстреляли с двух сторон, из-за
зеленых изгородей. Все произошло так быстро, что охрана даже не успела
открыть ответный огонь. Он стоял в кузове у заднего борта, рядом с солдатом;
все попадали друг на друга, когда машину занесло и развернуло поперек дороги
от резкого торможения, и он так и не узнал, сам ли задушил этого немца, или
его добили другие, но автомат оказался у него в руках - он прыгнул с
высокого борта и, в упор полоснув очередью по кабине заднего "бюссинга",
бросился напролом через колючий, мокрый от дождя кустарник...

Дино Фалаччи оборвал художественный свист, которым безуспешно пытался
привлечь внимание сеньориты, скучавшей за соседним столиком, и вопросительно
глянул на Полунина.

- Чего это ты вздыхаешь?

- Не всем же быть свистунами...

- Ты прав, для этого нужно призвание. Но все-таки - что случилось?

- Да ничего не случилось, - Полунин пожал плечами и допил пиво. -
Просто предчувствия одолевают. Знаешь, какой я сегодня сон видел? Будто вы с
Филиппом набили мне морду и возвращаетесь в Европу.

- Э, ерунда, - подумав, сказал Дино. - Бабка моя уверяла, что сны нужно
понимать наоборот, а уж она-то в этих делах разбиралась. Она была ведьма,
Микеле, я тебе не рассказывал? Ведьма, клянусь спасением души. И какая!
Впрочем, в Лигурии что ни женщина, то ведьма. - Синьор Фалаччи поплевал
через плечо и потыкал вокруг себя рогами из пальцев, отгоняя нечистую силу.
- Инквизиции в наших краях не было, соображаешь? Попробуй сегодня найти
ведьму в той же Испании...

- Не было разве? - рассеянно спросил Полунин.

- Ну, была формально, но рвения особого не проявляла. А за что мы тебе
били морду?

- Да все за то же, - сказал Полунин. - За всю эту затею.

- Брось, опять ты принимаешься каркать. Лично я убежден, что мы разыщем
сукиного сына. Главное было установить, что он здесь, согласен? Прекрасно!
Это установлено. Разумеется, снимок в газете мог ввести в заблуждение, поди
там разгляди, кто есть кто, но когда тебе удалось раздобыть негатив -
сомнений больше не осталось, верно?

- Не ори. Ты когда-нибудь научишься держать язык за зубами?

- Э, да кто здесь понимает по-французски, - возразил Дино, но голос
понизил почти до шепота. - Так вот, я хочу сказать - этот тип здесь, и вряд
ли он будет так уж рваться обратно в Европу...

Полунин усмехнулся.

- А ты представляешь себе размеры этого "здесь"? Южная Америка,
старина, это семнадцать миллионов квадратных километров. И сто с чем-то
миллионов населения.