Болеслав Прус

Сиротская доля

"I"

Ясь едет к родным

Друг мой! Ты упрекаешь меня, будто я питаю слабость к описаниям
горестей честных людей и радостей бездельников; ты говоришь при этом, что я
вижу мир в одних только мрачных красках. А поступаю я так только ради
оригинальности. По сути дела, я сам не верю в то, что пишу. Мир, как
известно, океан счастья. Всякий, кто плывет по нему, очень доволен - и он
прав. Если же иной и захлебнется, а иной пойдет ко дну - это ровно ничего не
доказывает.

Согласившись с этим принципом, я решил стать оптимистом. Дело очень
легкое: для этого надо только смотреть на вещи с разных точек зрения.

Вот хотя бы сейчас: разве мы не счастливы? На дворе, правда, холодно,
но только на нашем полушарии. Где-нибудь в другом месте климат умеренный в
даже настолько жаркий, что люди могут печь хлеб на открытом воздухе, - те,
понятно, у кого есть мука. Впрочем, и холод не всем портит настроение. Рад
владелец угольного склада - у него хорошо пойдут дела; рад паук - он поймал
последнюю в этом году муху, а муха жужжит так, словно и она вполне довольна.

Смерть, к примеру, считается у людей самым страшным событием. Но это
предрассудок, в чем наилучшим образом убедился пан Винцентий. Был он мелким
служащим, получал несколько сот рублей жалованья и смерти боялся как огня.
Однако, когда роковой момент наступил, незаметно было, чтобы он очень
волновался. Махнул рукой, словно желая сказать: "Глупый мир!.." - и умер. И
сделал это, право, не хуже, чем самый замечательный актер. Ба!.. Даже лучше,
потому что не поднялся, хотя его и вызывали.

Говоря по совести, к пану Винцентию взывала не публика, а его
собственная жена да еще сын, Ясь. Впрочем, его можно и не считать, ведь ему
было всего три года.

Смерть мужа помогла пани Винцентовой познать всю меру отзывчивости
человеческой натуры. Почти все сослуживцы покойного явились на похороны. Он,
правда, в свое время немало потрудился за каждого из них: подолгу
засиживался в конторе, брал бумаги домой. Но разве это идет в счет? Ведь ни
одному из них он не воздал последнего христианского долга, а они-то ему
воздали!..

Для пани Винцентовой на всю жизнь осталось тайной, каким образом она
попала с кладбища домой. Между тем история эта служила доказательством
сердечной доброты некоего пана Кароля.

- Даю честное слово! - говорил своим знакомым пан Кароль. - Я сам ее
отвез и сам заплатил четыре злотых за извозчика. Но я не люблю хвастаться!..

Вернувшись домой, пани Винцентова заломила руки и в отчаянии
прошептала:

- Что мне делать, несчастной... мне - и... бедному сироте!

Говоря это, она смотрела на Яся, а он, усталый, заплаканный (хоть и
плакал, сам не зная почему), прикорнул в траурном костюмчике на диване и
крепко уснул.

Однако горе горем, а отчаиваться не следовало. Отчаяние свидетельствует
о недостатке доверия к человеческому милосердию, - ну! - а люди-то ведь
милосердны.

Прошло всего лишь несколько дней после горестного события, а к пани
Винцентовой в Варшаву уже приехали родственники покойного мужа: пан Петр и
пани Петрова.

Пан Петр как мужчина и человек практический взял на себя оценку и
продажу движимого имущества. А пани Петрова, чтобы не мешать мужу и дать
выход собственным чувствам, села возле вдовы и стала плакать вместе с ней -
за компанию. Поплакав, сварила на спиртовке кофе, напилась сама, напоила
вдову, сироту и своего мужа, пана Петра, потом сполоснула стаканы и ложечки
и снова принялась плакать.

Подобное разделение труда и печалей спасительно повлияло на вдову, в
чем нас убеждают слова самого пана Петра.

- Наконец-то бедная Зузя успокоилась!.. - сказал он однажды своей
супруге.

- О да!.. И все ты, твое присутствие духа, - ответила пани Петрова.

- Ну, где там!.. Успокоилась, видя твое сочувствие, - уверял пан Петр.

- А я говорю, муженек, что твоя практичность...

- Хватит! - рассердился пан Петр. - Сказано - ты ее утешила, и баста!..

Поскольку жена обязана подчиняться мужу, пани Петрова тотчас признала
правоту главы семьи. В душе ее, однако, затаились некоторые сомнения, и,
чтобы избавиться от них, она (когда муж ушел) спросила у пани Винцентовой,
предварив свой вопрос поцелуем:

- Скажи мне, милая Зузя, с кем из нас двоих ты чувствуешь себя
спокойнее?.. Правда же, с Петрусем?..

Вдова в ответ залилась слезами.

Ее состояние вызывало у родственников все более глубокое беспокойство.
Они приехали сюда без каких-либо определенных намерений, но, обследовав
положение на месте, убедились, что следует что-то предпринять.

- Бедняжка!.. - сказал пан Петр. - Нескольких сот рублей, вырученных от
продажи имущества, хватит ей самое большее на полгода.

- Даже и на столько не хватит!.. - заметила пани Петрова.

- Надо бы взять ее к нам...

- И найти ей какое-нибудь занятие.

- Вот именно! Просто так, чтобы немного рассеяться, - заключил пан
Петр.

Так случилось, что пани Винцентова вместе с Ясем поехала в деревню. У
пана Петра с супругой было трое детей, а при них гувернантка. Однако,
вернувшись из Варшавы, они уволили гувернантку, - ее заменила вдова: просто
так, чтобы немного рассеяться. Но поскольку пани Винцентова только в дневные
часы была занята воспитанием детей, а утро и вечер проводила в слезах, -
родственники, для того чтобы уж окончательно исцелить ее от тоски, уволили и
экономку.

И действительно, эти двойные обязанности и забота о собственном ребенке
помогли вдове забыть не только о своем горе, но и о самой себе.

Впрочем, ей жилось там, как в раю. Кормили ее с сыном досыта. Она
всегда могла выйти к гостям, конечно если позволяло время и если ей самой
хотелось. Жалования ей, как родственнице, не платили; пан Петр с супругой
никогда бы не нанесли ей такого оскорбления. Зато всякий раз, когда вдове
требовались деньги либо для себя, либо для Яся, - на платье, рубашку или
башмаки, - достаточно было сказать лишь словечко:

- Дорогой дядя!.. Не откажите в любезности, дайте, пожалуйста, десять
рублей...

- Зачем тебе, милая Зузя?.. - спрашивал пан Петр.

- Мне хотелось бы... - тихо говорила она, опустив глаза, - мне хотелось
бы купить полотна и суконца на костюмчик для Яся...

- Пожалуйста, милая Зузя!.. Ведь ты наша родственница, хоть и дальняя,
а он сирота... Я, как видишь, не отказываю, но все-таки послушай моего
совета: будь бережлива. Лучше вместо сукна купи ему бумазеи, да и полотнишко
можно взять погрубее. Всего полтора года прошло со смерти мужа, а ты уже
истратила все деньги, которые мне удалось для тебя выцарапать... Так сколько
же ты просишь, сколько?..

- Десять рублей, - шептала пани Винцентова, подавляя вздох.

- Зачем так много?.. Достаточно и семи!.. Я, правда, не жалею, но тебе,
дитя мое, следует знать, как теперь трудно с деньгами! - говорил пан Петр,
медленно извлекая самые засаленные бумажки.

Сердце человека, как известно, состоит из двух половинок: в одной
обитают чувства, касающиеся непосредственно его самого, в другой - его
ближних. Так вот, у пана Петра, при всей его врожденной доброте и здравом
смысле, та, вторая половина сердца немного ссохлась. По этой причине он
превыше всего ценил собственные добродетели и ненавидел чужие недостатки;
глубоко переживал собственные огорчения, а о тех, которые он причинял
другим, имел довольно смутное представление.

Постигнув душевную организацию пана Петра, вдова окончательно утратила
смелость, а заодно и привязанность к своему покровителю. Все реже обращалась
она к нему с просьбой о деньгах и все чаще украшала заплатами свою одежду и
рубашонки сына.

Тем временем Ясь рос и, как говаривал пан Петр, закалялся, отвыкал от
излишеств. Ему было уже лет пять; летом он ходил босяком, в бумазейных
штанишках, составлявших одно целое с рубашкой, застегивавшейся сзади. Зато в
праздничные дни на него надевали коротковатый, правда, но вполне приличный
костюмчик, перешедший к нему от младшего сына пана Петра.

Ясь был тихим ребенком, учился и слушался старших. Посторонние -
например, гости и работники в усадьбе - считали, что мальчик этот
несравненно лучше детей пана Петра и его супруги. К несчастью, пан Петр,
отличавшийся, как известно, трезвым умом, усматривал в Ясе много
недостатков. По его мнению, мальчик был плохо воспитан, потому что убегал от
гостей, он был скрытен, потому что мало говорил, и хотя выполнял все, что
ему приказывали, наверняка делал это безо всякой охоты. Пуще всего порицал
его пан Петр за упрямство.

- Стоит мне моего мальца схватить за ухо, - говорил пан Петр, - как он
сразу завопит. А этого я не раз порол, и как следует, а он и не пискнет.
Подобным упорством отличались в детстве величайшие преступники...

Хуже всего было то, что Ясь лгал.

Однажды юный отпрыск почтенной четы примчался во весь опор со скотного
двора с отчаянным воплем:

- Папочка!.. Папочка!.. Не я ходил на скотный двор, не я выпустил
телят!

- Значит, их выпустил Ясь! - строго сказал пан Петр. - Правда, сынок,