Владислав Русанов

Окаянный груз

(КЛИНКИ ПОРУБЕЖЬЯ – 1)

Разве могли помыслить сотник порубежной стражи пан Войцек Шпара, студиозус-медик Ендрек, любитель крепкой горелки пан Юржик Бутля и их товарищи, что окажутся втянутыми в противостояние князей Януша и Юстына, каждый из которых спит и видит себя в короне Прилужанского королевства?

И тем не менее: кони под седлом, сабли заточены, а дорога ведет и ведет горстку удальцов сперва в стольный град Выгов, а после на дальний юг, в степи. На этом пути их ожидают предательства, засады и схватки с врагами. А помогут выжить и уцелеть только отвага, доблесть и дружба.

Автор выражает благодарность жене Инне и дочери Анастасии за помощь и поддержку.

Коли опустилися руки,
Коли потемніло в очах,
Не знаєш ти, як далі бути,
На що сподіватись хоча б.
Не можеш, не віриш, не знаєш,
Не маєш куди утекти.
І кажуть - чудес не буває,
Та мусиш для себе знайти.

Допоки сонце сяє,
Поки вода тече
Надія є!
Лиха біда минає,
просто повір у це.
Надія є.

Тобі вже нічого не треба,
Бо ти вже нічого не встиг.
Здається, що всі проти тебе,
А може, то ти проти них.
Не можеш позбутися болю,
Не знаєш, чи прийде весна,
Ти можеш не вірити долі,
Але в тебе вірить вона-аа!

Допоки сонце сяє,
Поки вода тече
Надія є!
Лиха біда минає,
просто повір у це.
Надія є.

Mad Heads XL

ПРОЛОГ

Едва уловимый запах дыма плыл в морозном воздухе. Оседал на губах, словно мерзкий привкус от негодящих зерен в горшке с чечевичной кашей. Не нужно быть охотничьим псом, чтобы отличить горечь пожарища от щекочущего ноздри дымка над печной трубой.

— Никак вновь гостюшки с того берега припожаловали? — крякнул Птах и ни за что ни про что огрел буланого маштака плеткой.

— А, волчья кровь! — сплюнул на белоснежную, как подвенечный плат, обочину Грай. — Не сидится им! — И проверил, легко ли ходит кончар в потертых ножнах.

— Вон за тем гаечком — Гмырин хутор, — пробормотал Птах в густые усы. — Квас у него знатный. Значится так, молодой, вертайся к Меченому, а я погляжу — чего да как.

Грай кивнул и, вспомнив горячий норов напарника, коротко бросил:

— Дык, это... На рожон не лезь, дядьку...

— Не учи отца детей строгать. Дуй давай!

Младший порубежник хмыкнул, кивнул и, развернув мышастого коня на месте, тычком шпор выслал его в намет. Хрусткий наст только зашелестел под копытами.

Морозная мгла позднего зимнего вечера врывалась в ноздри, оседала ледяными каплями на выбившемся из-под мохнатой шапки чубе. Стаей вспугнутых воробьев заметался между вязами цокот подков, горстью битых черепков взлетел к белесой, просвечивающей сквозь пелену облаков, краюхе месяца.

Когда силуэты порубежников — два десятка и еще пятеро — вынырнули из сумрака, Грай осадил коня. Пятьдесят настороженных глаз глянули исподлобья, двадцать четыре бойца потянулись к мечам. Все, кроме одного. Но безоружный реестровый чародей Радовит даром казался безопасным, мог и алым огнем супостата полоснуть, а мог — и небесной белой молнией.

— Похоже, беда, пан сотник! — Грай вздыбил коня, останавливаясь.

— Ну? Чего там? — встрепенулся худой лицом, длиннорукий и плечистый Войцек Шпара, по кличке Меченый. Своим прозваньем богорадовский сотник обязан был кривому шраму через всю щеку — от виска до края верхней губы — след, оставленный моргенштерном зейцльбержского рыцаря-волка.

— Похоже, разбойники из-за реки хутор пожгли!

— Н-н-неужто Гмыря? — враз сообразил, да не сразу выговорил командир порубежников. Войцек с детства заикался, что не мешало ему исправно выполнять обязанности урядника, полусотенника, а после и сотника. Многие в его возрасте уже в полковниках ходили, ну, на худой конец, в наместниках. Его же с повышением в чине пока обходили. Кто знает, не из-за косноязычия ли? Кому нужен полковник, запинающийся в разговоре?

— Дык, вроде как его... Птах глянуть поскакал. Меня упредить отправил..

— Д-добро, — Меченый кивнул, кинул через плечо. — Закора!

— Тута! — хрипло откликнулся коренастый воин с блеклыми рыбьими глазами и соломенными усами.

— Со своим десятком жми через лес, на-напрямки. Зайдешь от Ленивого оврага. И чтоб ни один не ушел, в-волчья кровь!

— Будет сполнено!

Не сбавляя хода, десяток Закоры сошел с наезженной тропы и углубился в лес. Убранные инеем ветви сомкнулись за их спинами ровно занавесь в богатой светелке.

— За мной, односумы! — Войцек потянул кончар из ножен, нагнулся над конской холкой. — Врежем гостям незваным по самые...

Отряд сорвался в галоп, на ходу перестраиваясь клином. Меченый на острие, позади него, прикрываемый справа и слева закаленными рубаками, — Радовит. После два ряда — пять и семь бойцов. По краям, на крыльях клина — стрелки со взведенными арбалетами.

Да только напрасно порубежники ярили себе душу лихим посвистом, растравляли сердце для лютого боя. Над сожженным хутором безраздельно царила тишина. Словно сгинули все звуки в одночасье, растворились в едкой дымной горечи.

Сенник, овин и хлев сгорели начисто, ровно и не было ничего. Три стены бревенчатой избы рухнули, четвертая стояла вся обугленная. У опрокинутого плетня переступал с ноги на ногу, тихонько отфыркиваясь, мохногривый буланый. На плетне сидел, нахохлившись, Птах. Мял в пальцах снежок. Заприметив конных, махнул рукой. Мол, все чисто, не метушитесь.

— Чего это он какой-то не такой?.. — вполголоса поинтересовался Радовит.

— Птахова м-мать двуродной сестрой Гмыриной старухе б-будет, — не разжимая зубов, отозвался Меченый и возвысил голос до звучной команды: — Спешиться! Подпруги послабить, коней водить. Грай, Сожан — в дозор. Закоре знак подай, а то вызвездится ни к селу, ни к городу.

Сам упруго, словно дикий камышовый кот, спрыгнул на снег. Бросил поводья на руки самому молодому из порубежников, безусому еще Бышку. Медленно стянул с головы волчью шапку с малиновым верхом. В лунном свете сверкнула длинная седая прядь у левого виска. Осторожно ступая по взбитой чужими сапогами и копытами грязи, талой луже у пожарища, пошел вперед.

Радовит грузно, налегая животом на переднюю луку, сполз с коня. Приноравливаясь к широкому шагу командира пошел сзади. Ладонью он прикрывал нос и рот, спасаясь от смрада.

— Это ж какая сволочь такое сотворила? — прохрипел вдруг чародей, сгибаясь пополам.

Войцек помедлил мгновение, бросив неодобрительный взгляд на выворачивающегося наизнанку Радовита. Махнул рукой. Дескать, что с него возьмешь. Не воин. Хотя тут и многие воины не удержали бы ужин. А что тогда говорить о молодом чародее, прошедшем обучение в самом Выгове, столице Великих Прилужан? Да вот не угодил он чем-то строгим преподавателям, которые и загнали его к зубру на рога — аж в Богорадовку, городок не большой, захолустный, отстроенный заново после пожара лет семьдесят тому назад.

Причиной тому пожару было не баловство с огнем или засуха, а война Малых Прилужан с Зейцльбержским княжеством. Вдосталь в ту пору земля кровушкой людской напиталась. Зейцльбержцев поддерживал князь и купеческая гильдия Руттердаха. Первый пособил пятью полками закованных, как рак в панцирь, в блестящие доспехи алебардщиков, а вторые — звонким серебром в количестве достаточном, чтоб склонить к альянсу еще и Грозинецкое княжество. Благо, зареченские господари и Микал, король Угорья, не нарушили слова чести и в драку не встревали. Железные хоругви зейцльбержцев уже примерялись к стенам Уховецка — и так и эдак прикидывали на приступ идти, — когда подошла скорым маршем легкая конница из-под Тернова, копейщики с арбалетчиками Заливанщина и, наконец, коронные гусары со штандартами выговского короля. Северянам накидали щедрой рукой, отогнали за Лугу и Здвиж. Руттердахцев пленили, но казнить не стали — пожалели подневольных бойцов и отпустили за щедрый выкуп. Грозинецкого князя Войтылу принудили к вассальной присяге престолу в Выгове, а Малые с Великим Прилужаны, вкупе с дальними восточными Морянами, заключили уговор о вечной дружбе и союзе. Богорадовка, выстроенная как порубежный городок, так и стояла на стыке трех границ — краев зейцльбержских, грозинецких и прилужанских.

Несмотря на мир, покоя на границе не знали. Редкая седмица обходилась без набата и стычки. Когда с рыцарями-волками, не за грош марающими честное имя лесного хищника, перебирающимися через реку в поисках наживы, когда с грозинецкими удальцами, ищущими славы и подвигов (а разве бывает подвиг более достойный, чем спалить пару-тройку селянских хуторов, не так ли?), а когда и со своими, не принявшими послевоенную Контрамацию, беглыми чародеями.

О Контрамации стоит упомянуть особо. В ту войну, когда дед Войцека лишился глаза и левой руки, зато дослужился до хорунжего командира, а грозинецкий Войтыла впервые за всю летописную историю склонил колени перед Выговским королем Доброгневом, колдуны бились с обеих сторон. И благодаренье Господу нашему, Пресветлому и Всеблагому, что миновали описанные в старинных сказках времена, а вместе с ними и могущество чародейское измельчало. Иначе могла остаться земля голая и пустая, как верхушки Отпорных гор, где камни, щебень и лед. Не спасали людей ни обереги, ни молитвы. Исполненные гневом колдуны косили ряды воинов огнем алым клубящимся и белым небесным, заставляли реки покидать берега, а холмы и пашни дыбиться норовистыми скакунами. Мнилось, будто настал последний час, Судный день. Выходили волшебники и против честной стали биться, и друг против друга становились часто. Особенно грозинчане в чародейском непотребстве поднаторели. Зейцльбержцы, те смиреннее, больше сталью норовят, по-рыцарски, значит. Хотя, по большому счету, и колдовства их церковники никогда не чурались.

А когда все-таки завершили войну, собрался в Выгове епископат, и так отцы святые порешили: магии в королевстве быть только под коронным надзором. Никакого любительского, то бишь аматорского, колдовства. Потому и назвал высокоученый Гедерик, уроженец Руттердаха, бывший в ту пору советником у Доброгнева, новый закон Контрамацией, сиречь, запретом на аматорство. Отныне все колдуны обязывались либо бросить раз и навсегда чародейство, либо поставить волшбу на службу королевству.

Многим этот закон не по нутру пришелся. Слишком многим. Но ослабленные долгой кровопролитной войной волшебники не посмели взбунтоваться. Подчинились. Встали на реестр. А совсем уж рьяные разбежались кто куда. В Грозин и Мезин — они по условиям вассальной присяги могли иметь свои законы, отличные от прилужанских. В Искорост и Жулны — там близость лесистых Отпорных гор, населенных всяко-разными чудами, делала фигуру чародея-характерника просто незаменимой. За реку Стрыпу, на юг, в степи, на службу к местным князькам. Хотя, если подумать, чем службы Выгову и короне позорнее службе немытым кочевникам басурманам?

Многие сбежали, но не все из сбежавших смирились. У простых людей третье-четвертое поколение после окончания войны сменилось. Мажий век дольше. Дети съехавших за Лугу и Стрыпу иногда назад возвращались. Не с добром, с черным сердцем приходили на родину поглядеть. И оставляли за собой вот такие сожженные хутора и обезображенные трупы...

Радовит выпрямился, вытер ладонью редкую рыжеватую бородку, а после — ладонь о штаны.

— Как же их земля носит?

Войцек не ответил. Что скажешь? Сам бы горляки зубами рвал, когда достал бы. Хлопнул понурого Птаха по плечу:

— Ты б поглядел по округе, что да как. Сколько было, откуда пришли... Да что я тебя учу — без меня знаешь.

Порубежник поднялся, отряхнул снег с колен, ушел во тьму.

— Пускай себя делом займет, — ответил Меченый на немой вопрос чародея. — Легче будет.

Сотник вздохнул. Через силу выговорил:

— Ты как, проблевался? Пойдем по-поглядеть?

Радовит кивнул.

— Пошли.

Липкая грязь не пускала, цеплялась за подошвы. Да может, оно и к лучшему было бы — не смотреть, отвернуться, забыть?

Багровый жар углей освещал картину разрушения и убийства. Смердело горелой плотью.

Войцек на миг наклонился над бесформенной грудой, коротко бросил:

— Гмыря. — Ткнул пальцем в соседнюю кучу. — А то его хозяйка, видать.

Радовит, подслеповато щурясь — испортил-таки зрение смолоду усердной учебой, — нагнулся, отпрянул, сдавленно вскрикнув, и снова согнулся в рвотном спазме, извергая желчь из пустого желудка.

— Забери его. Пускай отдышится. — Меченый поманил рукой урядника Саву.

Низкорослый крепыш подхватил под мышки высокого, но рыхлого, с наметившимся, несмотря на молодость, брюшком, волшебника:

— Пойдем, пан чародей, пойдем. От греха, от смрада...

Сотник закусил длинный черный как смоль ус, пошел дальше. Его брови все ближе и ближе сходились у переносицы.

На уцелевшей стене хаты обвис прибитый обгоревшими стрелами обугленный труп. Одежда — черные, дымящиеся лохмотья. Ни лица, ни волос не разглядеть. Только белые зубы сверкают в безгубом рте.

— Верно, сын Гмырин, — пробормотал подошедший неслышно Хватан — записной разведчик порубежников, парень удалой, ловкий, даром что ноги тележным колесом.

Войцек кивнул. Скорее всего.

Сын Гмыри, — его имени Меченый, несмотря на старания, припомнить не смог, — умирал долго. И не от железа — стрелы воткнулись в плечи и правое бедро, — а от огня. В груди сотника начал закипать гнев. Из тех, что застилает воину глаза и заставляет в одиночку идти против тысяч, бросаться грудью на копья. Нехороший гнев, вредный на войне.

Из-за освещенного круга донеслись голоса. Должно быть, подъехал десяток Закоры.

— У Гмыри еще внуки были, кажись, — неуверенно проговорил Хватан. — Вроде, я слыхал, два хлопца...

— Точно, двое, — подтвердил вернувшийся Птах. — Было двое. Разреши доложить, пан сотник?

— Ну?

— Так что, пан сотник, не больше десятка их было. Кони справные, но тяжелые. Таких в Руттердахских землях по мызам ростят. Точно из-за Луги кровососы.

— Мржек-сука! Больше некому! — воскликнул Войцек, невольно схватившись за эфес сабли. — Ужо я до-до-до-доберусь!..

— Точно Мрыжек, — по-деревенски переврал имя чародея-разбойника Хватан. — Больше некому, дрын мне в коленку.

Имя Мржека давно уже наводило ужас на мирных поселян по правому берегу Луги и заставляло в бессильном гневе сжиматься кулаки порубежников. Некогда его отец, знатный магнат Бжедиш Сякера, владел обширными землями южнее Уховецка: не меньше пяти тысяч одних крепостных кметей, не считая зависимого ремесленного и мещанского люда, да застянков и местечек полдюжины, самый большой — Крапивня, знаменитый ежегодными ярмарками. Чародей Мржек батюшку своего пережил намного, но родовых поместий лишился, уйдя в изгнание. Не захотел служить Выговским королям. Лет сорок не видно и не слышно его было. Говорили, путешествовал далеко — за Синие горы, за реку Студеницу. А потом начались частые набеги на правобережье. Дерзкие, наглые и беспримерные по жестокости. Добыча Мржека интересовала мало. Скажем прямо, совсем не интересовала. Зато оставлял он за собой кровавый след, метил путь изуродованными, обезображенными трупами, спаленными вчистую хуторами и поветями. Только раньше он у Зубова Моста норовил реку перейти, а это десяток поприщ южнее. Неужто изменил привычкам? Или попросту опасался засады и достойного отпора? Тамошнему сотнику людоедские набеги настолько надоели, что он поклялся ни днем, ни ночью с седла не слезать, пока не изловит проклятого колдуна.

— Детишек он, видать, в огонь покидал, — глухо проговорил Птах. — Люди молвят, он так силу чародейскую получает.

— Во как! — открыл рот Хватан. — А как Радовит наш...

— Тихо, — оборвал его Войцек. — Закройся. Там никак живой кто-то! — И уже на бегу бросил: — «Силу чародейскую»... Один дурень ляпнет, а другой носит, как...

Схоронившись в густой смоляной тени, прижавшись боком к колесу перевернутой телеги, лежал человек. Женщина. Растрепанная коса, выбившаяся из-под перекошенного очипка, сомнений в том не оставляла. Разодранная в клочья юбка открывала белую ногу в вязаном, до колена чулке.

Наклонившись над женщиной, Войцек прикоснулся кончиками пальцев к ее щеке.

— Живая! А я думал, показалось.

— Это Надейка. Невестка Гмырина, — подоспел Птах.

— Неужто Мрыжек бабу пожалел? — удивился Хватан. — Дрын мне в коленку!

— Как же, пожалел... — отмахнулся от него Птах. — Сказал тоже. Недоглядел. — Он показал на багровую шишку с кулак величиной на виске Надейки. — Оглушили. Видать, думали, насмерть, а оно вона как вышло...

— Вот оно как... — повторил Хватан. — Тады ясно.

— Ума бы н-не лишилась, — озабоченно проговорил Войцек.

— Тебе-то на что, пан сотник? — округлил глаза разведчик.

— Тебя спросить забыли, — рыкнул на него Птах.

А Меченый пояснил:

— Полковнику отпишу. Пусть жалобу в Выгов готовит. А она свидетельствовать будет против Мржека. И против князей Грозинецких, что приют ему дали! — Сотник взмахнул кулаком. — Пусть отвечают перед короной и Господом!

Закончив речь, Войцек огляделся, обнаружив, что окружен почти всеми воинами, за исключением коневодов и Радовита. Порубежники мялись с ноги на ногу, кусали усы, хмурились.

— А мы теперь того, обратно, в казарму? — высказал общий вопрос Закора. По негласному установлению он, отслуживший в Богорадовской сотне без малого сорок годков, имел права давать советы и указывать на ошибки командира.

— А что, нет охоты? — Сотник дернул щекой — сейчас разразится гневным криком, а может и плетью поперек спины перетянуть.

— Так спать плохо будем, коли не обмакнем сабельки в кровь поганскую, — продолжал Закора, корявым пальцем заталкивая под шапку седой чуб.

— Или мы не порубежники?! — выкрикнул звонко кто-то из молодых. В темноте не разглядеть кто, а не то отправился бы голосистый до конца стужня конюшни чистить.

Лужичане одобрительно загудели.

— Ах, вы — порубежники, — язвительно проговорил Войцек. — У вас руки чешутся и сабельки зудят...

— Не серчай, пан сотник. — Закора покачал круглой лобастой головой. — Разумом мы все понимаем, что да как... А сердце просит...

— А у м-меня не просит? Я, выходит по-вашему, не хочу погань чародейскую извести? У меня душа не горит разбой и насилие видеть?

— Пан сотник...

— Молчать!!! Ишь какие... Птах!

— Здесь, пан сотник!

— Бери бабу на седло, вези в Богорадовку. Тебя она знает. В себя придет — не напугается.

— А Мрыжек... — недовольно протянул Птах. Видать, хотел лично поквитаться с убийцей родичей.

— Молчать!!! Много воли взяли! Батогов захотелось?

— Слушаюсь, пан сотник! — Птах вытянулся стрункой.

— То-то! Хватан, Грай!

— Здесь, пан сотник!

— Радовита в седло по-подкиньте. По-о-о-обочь него поскачете. И глядите, чтоб до встречи с мржековой хэврой оклемался. Головой ответите.

Войцек перевел дух. Еще раз оглядел немногочисленное воинство:

— Говорите, порубежники? Зараз проверим... А ну, на конь! Помоги Господь! Сожан, вперед. С-след рыщи!

— Слухаюсь! — обрадованно крякнул веснушчатый Сожан, кинулся к темно-гнедому.