Полина ДАШКОВА

ЧУВСТВО РЕАЛЬНОСТИ

Позиция автора не обязательно совпадает с позициями вымышленных
героев романа.

Глава 1

- Посиди здесь и подумай о своем поведении. Дверь закрылась, снаружи
повернулся ключ. Маша Григорьева осталась одна в просторной комнате, где
не было ничего, кроме фанерных щитов наглядной агитации, прислоненных к
стене, пыльных рулонов бумаги, сваленных в угол, голой ослепительной
лампочки под потолком, сизого ночного окна с клочьями ваты между рамами
и чугунной батареи.

- Вот и отлично! - прошептала Маша, обращаясь к запертой двери, за
которой слышны были тяжелые шаги и скрип половиц. - Я простужусь, у меня
будет воспаление легких, и тебе, Франкенштейн, придется отвечать.

Шаги затихли. Маша потрогала облупленное ребро батареи. Оно оказалось
чуть теплым.

Пять минут назад Франкенштейн выдернула ее из-под одеяла, отняла
фонарик, книжку и даже не дала надеть тапочки, потащила за руку вон из
спальни по пустому полутемному коридору, потом по лестнице, на третий
этаж. Маша ужасно удивилась. Такие воспитательные меры были для нее
экзотикой. Она решила не возражать и не задавать вопросов, ей стало
интересно, куда ее тащат и что произойдет дальше.

За три дня, проведенные в санаторно-лесной школе, она узнала
несколько непреложных правил. Самый важный человек в этом заведении -
воспитательница старших классов Раиса Федоровна Штейн, по прозвищу
Франкенштейн. Есть вещи, которые ее бесят: декоративная косметика,
жвачка и чтение после отбоя под одеялом при свете фонарика.

Вчера утром, обыскивая тумбочки в спальне девочек, Франкенштейн
обнаружила у Маши помаду, правда гигиеническую, но она не вникала в
детали. В специальной тетрадке против фамилии ?Григорьева? появилась
жирная красная точка. После обеда соседка по столу угостила Машу мятной
жвачкой. Франкенштейн шла навстречу как раз в тот момент, когда Маша
запихивала в рот белую гибкую пластинку. Тут же появилась вторая точка,
жирнее первой.

- Ну все, Григорьева, - предупредила соседка, - еще одно замечание, и
ты труп.

- Она что, правда детей жрет? - небрежно уточнила Маша.

- Не всех. Только девочек старших классов, и то после третьего
замечания.

В десять вечера Франкенштейн погасила свет в палате. В десять сорок
зашла проверить, все ли спят. Маша дождалась одиннадцати, зажгла под
одеялом свой фонарик, чтобы почитать. Она читала Оскара Уайльда ?Портрет
Дориана Грея?, и так увлеклась, что не услышала, тяжелых шагов.

Вот, оказывается, как обращаются с детьми в этом оздоровительном
заведении, если, конечно, можно назвать ребенком совершенно
самостоятельную девочку тринадцати лет, умницу, отличницу, которая
свободно говорит по-английски, читает в подлиннике Уайльда, Моэма и
Голсуорси. Никто никогда не хватал ее за руку и не волок, как нагадившую
собачонку. Никто никогда не запирал ее ночью в холодной комнате, босую,
в ночной рубашке.

Неделю назад мама и отчим Маши Григорьевой попали в аварию, вроде бы
не слишком серьезную, тем не менее оба лежали в больнице, к ним не
пускали из-за карантина. Бабушка Зина решила быстренько сбагрить Машу в
эту паршивую лесную школу.

С первого же дня Маша стала обдумывать план побега. Ей хотелось
увидеть маму. Она не знала, где именно мама лежит, но надеялась выяснить
это, обзвонив из дома по телефонному справочнику все московские
больницы.

Она понимала, что отсюда, из деревни Язвищи, добраться до Москвы без
посторонней помощи довольно сложно. Не в том дело, что далеко (двадцать
минут на автобусе, тридцать минут на электричке). Просто у Маши не было
денег. Ни копейки. В лесной школе не разрешалось детям иметь наличные
деньги, и верхнюю одежду держали в запертом помещении, выдавали только
на время прогулок. А на прогулке всегда рядом Франкенштейн. Попробуй
сбеги. Это закрытое заведение, черт бы его подрал, детское
оздоровительное учреждение санаторного типа. Бабушка Зина страшно
гордилась, что устроила сюда Машу, совершенно здорового подростка, по
большому блату. И если Маша сбежит, бабушка ей этого никогда не простит.

Холод начал потихоньку поедать босые ноги. Такому лютому холоду
хватит часа, чтобы сожрать человека целиком и обглодать косточки. Когда
откроют дверь, вместо Маши Григорьевой найдут сосульку, прозрачную и
неподвижную. Вот тогда они все забегают, засуетятся, им станет не просто
стыдно, а мучительно стыдно. Они с позором уволят Франкенштейн, лишат ее
диплома педагога и разжалуют в уборщицы. Всю оставшуюся жизнь Раисе
Федоровне придется ронять слезы в ведро с грязной водой, повторяя:

"Григорьева, прости меня!? Ответом ей будет мертвая тишина.

Маша тяжело вздохнула, обошла комнату, подергала дверь, припала к
замочной скважине и поняла, что ключ торчит снаружи. В коридоре было
тихо. Школа спала. Франкенштейн, вероятно, полетела на метле на шабаш
нечистой силы и теперь водит хороводы вокруг костра со своими подружками
ведьмами. Над костром висит огромный кипящий котел, в нем варится
ароматный супчик из злостных нарушителей дисциплины. По сравнению с
теми, чьи расчлененные тела кипят в этом котле, Маша Григорьева
устроилась вполне сносно.

Она развернула один из пыльных плакатов, постелила на занозистый
рыжий пол у батареи. На плакате толстощекий мальчик увлеченно поедал
бутерброд с колбасой. Красная крупная надпись под мальчиком гласила:
?Школьные завтраки - дело серьезное, вам поскорее помогут они вырасти
умными, сильными, взрослыми, так как полезны и очень вкусны!"

Старая бумага противно шуршала, обдавая пылью. Сквозь оконные щели
сильно дуло. Маша обнаружила, что оба шпингалета, верхний и нижний,
сломаны, закрыть окно плотней невозможно. Она уселась на корточки на
плакат, обхватив руками плечи и прижавшись спиной к батарее. Жестко,
неудобно, но все-таки немного теплей.

Лесная школа занимала старинное трехэтажное здание, до восемнадцатого
года бывшее усадьбой купцов Дементьевых, владельцев деревни Язвищи.
Купцы строили себе дом два века назад добротно и красиво, в стиле
раннего классицизма. Дом стоял на холме, окруженный яблоневым садом.
Дальше простирались поля, отороченные у горизонта тонким черным кружевом
леса. В тишине ясно слышался гудок электрички. Сыпал снег, крупный,
липкий, первый снег 1985 года.

Постепенно снегопад превратился в настоящую вьюгу. Ветер выл все
громче. Под его порывами хлипкая оконная рама трещала, тихо и грустно
позванивало стекло. Маша взглянула на маленькие наручные часы, папин
подарок. Она никогда не расставалась с ними, не снимала даже в ванной.
Они были водонепроницаемые.

Десять минут первого. Сейчас должна прийти Франкенштейн. Она же не
может оставить здесь ребенка до утра. Это все-таки санаторий, а не
колония для малолетних преступников.

Глаза слипались. Съежившись у батареи, Маша натянула рубашку на
колени, почти согрелась и даже задремала. Сквозь тонкую зябкую дрему она
думала о том, что ее родной отец ни за что не сел бы за руль пьяным, как
это сделал отчим, который разбил уже третью по счету машину. Он привык,
что ему все дозволено. Стоит ему высунуть свою популярную физиономию из
окошка, и гаишники, вместо того чтобы штрафовать, отдают честь. Ни у
кого в Машином классе нет дома видеомагнитофона, никто не отоваривается
в ?Березке? на Большой Грузинской. Маша только и слышит: ?Вчера видели
твоего папу по телевизору... В последнем ?Огоньке? твой папа на
обложке?. Она уже устала повторять, что никакой он не папа, а отчим.

Ее родного отца зовут Григорьев Андрей Евгеньевич. Они с мамой
развелись, папа сейчас где-то за границей, по работе, но это ничего не
значит. Маша никогда не станет дочерью нового маминого мужа, народного
артиста, лауреата всяческих премий, и отчество свое ни за что не
изменит, и фамилию его знаменитую ни за что не согласится взять. Это
только для телеэкрана и журнальных обложек он такой классный. А на самом
деле он надутый индюк, самоуверенный болван и пьяница. То, что он
рискует собственной жизнью, - его личные трудности. Но жизнью Машиной
мамы он не имеет права рисковать, придурок несчастный.

То ли ветер выл слишком громко, то ли Маша правда уснула, но скрежета
ключа в замочной скважине она не услышала. Дверь открылась с легким
скрипом, и тут же закрылась. Ключ повернулся в замке, уже изнутри. Маша
проснулась оттого, что какая-то липкая холодная гадость прикоснулась к
ее лицу. У рта что-то металлически звякнуло. Она распахнула глаза,
хотела крикнуть, но не сумела. Рот ее был заклеен широким куском
лейкопластыря. Напротив нее сидел на корточках худой ободранный мужчина
неопределенного возраста. Он смотрел на Машу и улыбался. Зубы у него
были редкие, кривые и какие-то рыжие, череп обрит наголо. Даже глаза у
него были лысые, ни бровей, ни ресниц. Под бурой телогрейкой виднелась
мятая фланелевая ковбойка в красную клеточку.

Он мог показаться сумасшедшим, если бы не внимательный спокойный
взгляд, взгляд разумного существа, возможно, даже более разумного, чем
Маша. Он смотрел на нее с радостным любопытством исследователя, как
орнитолог на двухголового воробья.

Плотная трикотажная ночнушка была натянута на колени. Кисти рук