Сергей Алексеев.

Сокровища Валькирии. Книга четвертая.

1

На весь окружающий мир и суету человеческую Святослав Людвигович смотрел
печально и безрадостно, как поживший и заезженный конь, поставленный за
ненадобностью в стойло, но пока еще не лишенный сил. Время от времени его
приглашали на какие-то заседания ученых советов, куда он принципиально не
ходил, поскольку не желал выглядеть старинной мебелью, поставленной для
антуража; бывало, вызывали на собрания ветеранов-геологов, которые он тоже
игнорировал, ибо знал, что, кроме ностальгических и хвастливых
воспоминаний, бутафорского костра в соседнем сквере и походных песен,
исполняемых под гитару старческими голосами, ничего интересного не будет. А
еще приходили десятки зазывающих писем из всевозможных общин, обществ, сект
и медитационных центров, которых расплодилось великое множество и которые
стремились заполучить у академика некие "знания". В переписку он не вступал
и всю почту вместе с присланной литературой связывал в пачки и складывал на
антресолях: бумагу можно было использовать вместо топлива, если что...

Дважды Насадному предлагали уехать из России: первый раз в Германию, по
приглашению литовской общины - вспомнили, что он родился в Прибалтике,
сулили предоставить бесплатно хорошую квартиру и приличный пансион. Второй
раз зазывали в Англию, причем к нему в Питер специально приезжал
представитель компании "Де Бирс", обещавший обеспечить достойную,
цивилизованную старость. Академик мягко и упрямо отказывался, не выдавая
своих убеждений относительно свободы, капитала и, в частности, хищной
волчьей пасти вышеозначенной фирмы.

И только однажды сорвался, когда ни с того ни с сего в октябре девяносто
третьего ему как старому академику предложили проклясть засевший в "Белом
доме" парламент. То ли спутали с другим старейшим питерским академиком,
охотно проклинающим всех, кого ни предложат, то ли решили, коль он родился
в буржуазной Прибалтике, то, следовательно, - сторонник прогрессивных
реформ, расстрелов и западного образа жизни. Что-то вроде латышского
стрелка-наемника в свое время. Возмущенный Святослав Людвигович написал
страстное, гневное письмо и разослал во все газеты, которые знал, но
опубликовали его только в незаметной частной газетенке; в других обозвали
"красным фашиствующим академиком".

После этого Насадный вообще самоустранился от мирской жизни и даже на улицу
выходил лишь с наступлением сумерек, либо в дождливую погоду, когда можно
не просто прикрыться зонтом, а отгородиться им от прохожих. Занять время у
него было чем, и увлечение это давно стало художественным творчеством, к
которому он, как всякий творец, относился щепетильно и страстно.

Лет двадцать назад, когда в камералке института списали и выбросили в
металлолом старинное, еще дореволюционное камнерезное оборудование,
Святослав Людвигович перетащил его к себе на квартиру (просторную,
академическую, только что полученную вместе со званием), отремонтировал,
запасся алмазными дисками, пилами и превратил прежний минералогический
музей в мастерскую. Сначала просто изготовлял шлифы - распиливал камни и до
зеркала шлифовал одну поверхность, выявляя таким образом внутренний рисунок
и красоту минерала или куска породы; потом, когда появилось бессмысленное
количество свободного времени, принялся делать крошечные шкатулки и,
наконец, творить каменные панно, размером от спичечного коробка и до
метровых полотен. И, как Скупой Рыцарь, никому не показывал своих
произведений ни под каким предлогом. Однако же представителю "Де Бирса"
откуда-то было известно об увлечении академика, и он явился под предлогом
взглянуть на шедевры камнерезного искусства.

Насадный сразу же заподозрил, что гость пришел вовсе не за этим, и
насторожился, то есть стал холодным и непроницаемым. В прежние времена он с
удовольствием показывал свой минерало-петрографический музей, давно уже
выплеснувшийся из кабинета и растекшийся по всей квартире: увесистые камни
были повсюду - на полу передней, в коридорах, на кухне и в спальне, а что
полегче - в застекленных самодельных шкафах. Рядом с камнями, а то и
вперемешку с ними, лежали книги, брошюры, папки с бумагами и рукописи;
лежали в связках и россыпью, поскольку тоже давно не умещались на полках,
так что ходить по квартире можно было лишь по узким вытоптанным по паркету
тропинкам.

В этих же завалах, между двойными стенками шкафов с образцами и книгами,
тщательно оберегаемые от мышей, хранились запасы круп, муки, сахара, спичек
и соли - своеобразный мобзапас. Святослав Людвигович пополнял его чуть ли
не еженедельно, покупая лишний пакет, банку, упаковку продуктов, подлежащих
длительному хранению, прятал и скоро забывал куда, ибо в следующий раз,
подыскивая место для очередного пакета, вдруг обнаруживал старую закладку.
Быстрее всего портилась мука - заводился червь или жучок, однако академик
ничего не выбрасывал, аккуратно просеивал, слегка подсаливал мелкой солью и
снова прятал. Он понимал, что это болезненная привычка, мания, но ничего не
мог поделать с собой, поскольку блокада к старости давала знать о себе.

И когда ему предлагали покинуть Питер, в первую очередь он с ужасом и
жалостью смотрел на свои покрытые толстым слоем пыли сокровища и наперед
знал, что не оставит обжитого гнезда, какими бы заманчивыми ни были
предложения. После визита представителя компании "Де Бирс" он вообще
перестал впускать кого-либо в дом: отключил звонок, а когда стучали - не
подходил к двери и телефоном пользовался не чаще, чем уличным автоматом. Он
никому не мешал, хотя превратил квартиру в камнерезку: оборудование
Насадный установил в просторной ванной комнате, покрыв пол и стены толстым
слоем войлока и звукоизоляционной плиты. Если входил в эту мастерскую, то и
сам отключался от мира, не внимая ни звонкам, ни стукам.

Этот назойливый, надоедливый стук он услышал, поскольку находился на кухне.
Привычно игнорируя его, Святослав Людвигович сварил кашу и вынес кастрюлю
на балкон, чтоб поскорее остыла. И тут увидел пару: молодого рослого
человека в кепке и кожаном пальто, и с ним - молодую женщину в старомодном
плаще-накидке. Они терпеливо гуляли у подъезда, как двое влюбленных, но
изредка поглядывали на окна квартиры академика. Конец сентября был
дождливым, сумрачным и парень продрог, ссутулился и курил, не вынимая
сигарету изо рта, но его подруга словно не замечала холода. По виду это был
типичный аспирант или соискатель, написавший наконец-то кандидатскую к
тридцати пяти и теперь пришедший в сопровождении жены заполучить рецензию
академика. Таких за последнее время побывало с десяток, и Насадный всем
отказал, ссылаясь на то, что мнение опального академика не поможет, а
напротив, повредит. Некоторые уходили с благодарностью за такое откровенное
предупреждение, некоторые с тоской в глазах...

Стучали наверняка они, и хотя за расстоянием было не разглядеть лица,
Насадному показалось, что этот парень уже приходил однажды. Академик
задержался на балконе, выждал, пока пара войдет в подъезд. Через полминуты
- время, чтобы подняться к двери его квартиры - стук возобновился.

Насадный пообедал, вымыл посуду и сел в кабинете за работу - парень, на сей
раз с кейсом в руке, все стучал, методично, через короткие промежутки.
Обычно терпения у посетителей хватало на четверть часа, не более, чаще
всего уходили, оставшись неизвестными, или бросали записку в почтовый ящик.
Этот проявлял чудеса выдержки, в общей сложности пробыв под дверью около
четырех часов, и все это время работа у академика не клеилась - отчего-то
хандрил компьютер, зависала графическая программа, с помощью которой он
составлял из кусочков будущее каменное полотно. Машина была старая,
слабосильная для современных программ, однако удивительно чувствительная и
давала сбои, когда Насадный был не в настроении или злился. И сейчас у него
вдруг слетел файл, где он почти уже выложил мозаику из полусотни
разрозненных деталей. Как только незваные гости ушли, он обрел душевное
равновесие, и все поправилось.

На другой день он попал в осаду с самого утра. В очередной раз, когда стук
прекратился на перекур, у подъезда опять гуляла та же парочка, и парень
сегодня показался более хмурым и решительным. Тогда Святослав Людвигович
снял дверь с запоров и чуть приоткрыл. Гость занес было руку и от
неожиданности застыл.

- Чем обязан? - недружелюбно спросил Насадный. - Нужна рецензия?

На полутемной и гулкой лестничной площадке старого питерского дома каждый
звук усиливался, и потому голос прозвучал будто из динамика.

- Нет, мне не нужна рецензия, - ответил пришедший, крепко держа подругу за
руку. - Мы пришли... Мы хотели поговорить с академиком Насадным.

- Я слушаю.

- Моя фамилия - Зимогор, - представился незнакомец. - Олег Павлович
Зимогор. А это моя жена!

- Понимаю, - буркнул академик. - Что вам нужно?