Александр Абрамов, Сергей Абрамов.

Гамма времени

-----------------------------------------------------------------------

Авт.сб. "Тень императора". М., "Детская литература", 1967.

OCR spellcheck by HarryFan, 4 October 2000

-----------------------------------------------------------------------

- Что такое гамма, маэстро?

- Это лесенка, по которой взбирается

звук-хамелеон, на каждой ступени меняя

свою окраску.

- Разве только звук?

ДО

Мы возвращались с вечернего заседания Совета Безопасности вместе с моим
московским коллегой Ордынским, которого, должно быть, из-за его фамилии,
как и меня, все в пресс-центре ООН считали поляком: Ордынский - Глинский
не столь уж большая разница для американского уха. По дороге домой я
предложил ему провести где-нибудь оставшиеся до ночи часы, но он был
занят, и мне пришлось удовлетвориться ужином в одиночестве. Я остановил
такси у третьесортного бара "Олимпия" и вышел. До моей гостиницы было
всего несколько кварталов, и в любом случае отсюда я мог добраться пешком.

В баре меня уже знали, и обычно неторопливый бармен Энтони, ни о чем не
спрашивая, молниеносно подал мне пиво и горячие сосиски с какой-то острой
приправой. Вокруг было пусто или почти пусто, только в углу за портьерой
ужинали две незнакомые девушки да у самой стойки лениво потягивал виски
сухощавый старик в коротком дождевике. Он мельком взглянул на меня, о
чем-то спросил у Энтони и снова оглянулся с нескрываемым любопытством. А
когда я покончил с сосисками, он, не спрашивая разрешения, подсел к моему
столику. Я поморщился.

- Непринужденно и откровенно, - засмеялся он. - Не любите случайных
знакомств?

- Честно говоря, не очень.

Он и тут не ушел, а перенес ко мне свое виски.

- Довольно странно для журналиста, - сказал он. - Любое знакомство
может оказаться источником информации.

- Предпочитаю для информации другие источники.

- Знаю от Энтони. Толчетесь в кулуарах ООН и воображаете, что это
журналистика?

Я молча пожал плечами: не спорить же с чудаком, а может быть, с
чужаком.

- Ведь вы поляк, - заговорил он по-польски, с той элегантно небрежной
манерой, присущей лишь варшавянину. - К сожалению, не могу оценить ваших
корреспонденции: не знаю нынешних польских газет. "Глос поранны" помню.
"Курьер цодзенны" тоже. А с сорок четвертого вообще ничего не читаю
по-польски.

- В сорок четвертом мне было четыре года, - сказал я.

- А мне сорок. Чтобы не было недоразумений, определюсь политически. -
Он поклонился сухо, по-военному. - Бывший майор Армии крайовой Лещицкий
Казимир-Анджей. Здесь любят два имени, а тогда в Польше мне было
достаточно и прозвища. Какого? Неважно. Важно было только долбить:
вольность, рувность и неподгледлость. И мы долбили, пока не послали все
это к чертям собачьим. И я послал, когда меня в сорок четвертом англичане
вывезли в Лондон и тут же... продали в Штаты.

Я не понял.

- Как - продали?

- Ну, скажем мягче: переуступили. Подбросили кое-что мне и моему шефу,
доктору Холдингу, погрузили в подводную лодку и перевезли через океан.
Теперь могу представиться уже как бывший сотрудник Эйнштейна, бывший
профессор Принстонского университета и бывший автор отвергнутой наукой
теории дискретного времени. Печальный итог множества множеств.

- А сейчас? - спросил я осторожно. - Что же вы делаете сейчас?

- Пью.

Он пригладил свои седые, подстриженные ежиком волосы над высоким лбом и
носом с горбинкой. Не то Шерлок Холмс, постаревший лет на двадцать, не то
Дон-Кихот, сбривший усы и бородку.

- Не думайте: не опустился и не спился. Просто реакция на десятилетнюю
изоляцию. Нигде не бывал, никого не видал, ничего не читал. Только работал
до тридцать седьмого пота над одной рискованной научной проблемой. Вот
так.

- Неудача? - посочувствовал я.

- Бывают удачи обиднее неудач. От обиды и рассеиваюсь. Тянет, как
Горького, на дно большого города. А на дне - к соотечественникам.

- Не так уж их здесь много, - сказал я.

Он скривился, даже щека дернулась.

- А что вы видите из коридоров ООН? Или из окна гостиницы? Сядьте на
автобус и поезжайте куда глаза глядят. А потом сверните на какую-нибудь
вонючую улицу. Поищите не драг-соду, а кавиарню с домашним тестом. Кого
только не встретите - от бывших андерсовцев до вчерашних бандеровцев.

Я опять поморщился: разговор принимал не интересующее меня направление.
Но Лещицкий этого не заметил, на него или действовал алкоголь, или просто
желание выговориться перед благоприобретенным слушателем.

- Они многое умеют, - продолжал он, - плакать о прошлом и проклинать
настоящее, метать банк до утра и стрелять не хуже итальянцев из Коза
ностра. Одного только не знают: как нажить капитал или вернуться к пенатам
за Вислу. Их не волнует встреча Гомулки с Яношем Кадаром, но о письмах
моего однофамильца Лещицкого проговорят всю ночь или убьют вас только за
то, что вы знаете, где эти письма спрятаны.

- Что за письма? - поинтересовался я.

- Не знаю. Лещицкий был агентом каких-то подпольных боссов. Говорят,
что его письма могут отправить одних на родину, а других - на
электрический стул. Кажется, в городе нет ни одного поляка, который бы не
мечтал найти эти письма.

- Один есть, - засмеялся я.

- Вас как зовут? - вдруг спросил он.

- Вацлав.

- Значит, Вацек. Мне можно, я тебе в отцы гожусь. Так вот, Вацек, ты
телок, поросенок, кутенок, чиж. Ты даже не жил, ты прорастал. Ты не тонул
в варшавских катакомбах и не отсиживался в лесах и болотах после войны. Ты
сосал молочко и топал в школу. Потом в университет. Потом кто-то научил
тебя писать заметки в газету, а кто-то устроил заманчивую командировку в
Америку.

- Не так уж мало, - заметил я.

- Ничтожно мало. Ты даже в этом страшном городе рассчитываешь, как в
коконе, прожить. Думаешь, что ничего с тобой не случится, если будешь
возвращаться домой до двенадцати и не заводить случайных знакомств. Дай
руку.

Он согнул мою руку и пощупал бицепсы.

- Кое-что есть. Спортом занимался?

- Занимался.

- Чем именно?

- Боксом немножко. Потом бросил.

- Почему?

- Бесперспективно, - сказал я равнодушно. - Чемпионом не станешь, а в
жизни не понадобится.

- Как знать? А вдруг понадобится?..

- А вы не беспокойтесь о моем будущем, - оборвал я его и тут же пожалел
о своей резкости. Глупо откровенничать с посторонним человеком, еще глупее
раздражаться.

Впрочем, он, казалось, совсем не обиделся.

- Почему? - спросил он. - Почему бы мне и не побеспокоиться?

- Хотя бы потому, что не всякое будущее меня устроит.

- Ты выберешь сам. Я только подскажу.

Это было уже совсем невежливо, но я не выдержал: рассмеялся. Он опять
не обиделся.

- Как подскажу? А вот так... - Он подбросил на ладони что-то вроде
портсигара со странным сиреневым отливом металла и какими-то кнопками на
боку.

- Спасибо, - сказал я, - но я только что курил.

- Это не портсигар, - назидательно поправил Лещицкий, тут же спрятав
его в карман, словно боялся, что я захочу посмотреть поближе. - Если уж
сравнивать его с чем-нибудь, то, пожалуй, с часами.

- Я что-то не видел циферблата на этих часах, - съязвил я.

- Они не измеряют время, они его создают.

Его странная торжественность не переубедила меня. Все ясно:
гений-одиночка, изобретатель перпетуум-мобиле, ученый-маньяк из
фантастических романов Тейна. Встречался я и с такими у себя в варшавской
редакции. Но Лещицкий даже не обратил внимания на мою невольную
скептическую улыбку. Глядя куда-то сквозь меня, он негромко продолжал,
словно размышляя вслух:

- А что мы знаем о времени? Одни считают его четвертым измерением,
другие - материальной субстанцией. Смешно! Эйнштейновский парадокс и
звонок будильника по утрам несовместимы. И долго еще будут несовместимы,
пока время не откроет нам своих тайн: произвольно оно или упорядочено,
непрерывно или скачкообразно, конечно или бесконечно. И есть ли у него
начало или наше прошлое так же безгранично, как и будущее? И есть ли
кванты времени, как уже есть кванты света? Здесь мы и разошлись с великим