Алексей БЕССОНОВ

МАСКА ВЛАСТИ

Глава 1

Я воткнул палки в хрустящий снег и перевел дух. Через стекла очков
снег казался искрящимся золотом, мягким ковром укрывшим склон горы. Я
достал сигарету и скептически оглядел траекторию своего спуска. Н-да,
забрался я... до кемпинга верных километров восемь по прямой. "Вернусь к
закату, - лениво подумал я, - сожру здоровенный шницель и спущусь в холл.
Закажу литровый кухоль грогу и стану глазеть на бильярдистов. И к вечеру,
пожалуй, налижусь до чертиков, глядя, как милорд Чарных, жирный орегонский
кретин, спускает свое состояние".

И все-таки здесь гораздо лучше, чем на пляже в тропиках. Тишина,
народу мало, да и горы наводят на некие величественные мысли. А прожарить
кости я еще успею: если верить героическим нашим метеорологам, в столице
со дня на день ожидается сумасшедшая жара. Что до океана, то после трех
месяцев на Ралторре меня тошнит при виде воды. Что есть на Ралторре, кроме
воды? - едко спрашивал Нетвицкий и сам же отвечал: - Совершенно верно,
дерьмо, редкими кучками плавающее по поверхности воды. Занесли ж нас черти
на эту мокрую планету! И то правда: одна вода, и местами - отдельные
островки размером с четвертьдолларовую монету. Воистину Империя катится в
пропасть - уж если террористы с политическими завихрениями начинают
интересоваться даже этакими безрадостными мирами, добром мы не кончим,
нет...

"Идеализм, видимо, есть некая составная человеческой психологии, -
подумал я, отбрасывая окурок. - Точнее говоря, романтический идеализм -
стремление к бездумному обожествлению некой идеи. Сколько раз уж это было
в истории... и вот опять: все те же бредни о равенстве, братстве и
вселенской справедливости, и опять же с бластером в руках, и опять же в
эту справедливость строем и с песнями, и опять же все равные, а кто-то -
самый равный... равнее равных - черт, по-русски этак и не скажешь!
Все-таки плохо преподают у нас историю цивилизации..."

Гуманитарий, сказал я себе, размеренно шевеля лыжами, военный
интеллигент. "Королев, - сто раз говорил мне Детеринг, - не делай умное
лицо, оно не подходит к цвету твоих сапог..."

Я выскользнул на опушку леса и замер, услышав подозрительный шорох.
Справа от меня, метрах в пяти, возле дерева увлеченно целовались двое:
небритый детина лет за двадцать пять и розовощекий мальчуган
пятнадцати-шестнадцати лет, явно злоупотребляющий косметикой. Завидев
меня, они оторвались друг от друга и уставились в мою сторону, причем
полубородатый мужик смотрел угрожающе, а паренек - с дерзким вызовом
уверенной в своих чарах красавицы.

"Наверное, из "Радуги", уроды, - подумал я и сплюнул, непроизвольно
сжав пальцами рукояти палок, - из того мотеля на западном склоне".

По моей прическе идиоту было ясно, что я либо лендлорд, либо
гангстер, либо военный, но уж никак не член их любвеобильного братства,
поэтому они ждали; что я в смущении опущу голову и от греха подальше
пошлепаю вниз, в свой "Грот". Я же не отвернулся, наоборот - я вызывающе
взмахнул своей шикарной гривой, отбросив за плечи густые темные локоны и
оперся на палки со снисходительной грацией колониального лорда,
обремененного многочисленными территориями, любовницами и политическим
весом почтенной фамилии. И, разумеется, привыкшего считать Метрополию
общегалактической помойкой, а ее обитателей - ни на что не годными
отбросами, живущими его, лендлорда, милостивыми подачками. Очень дорогой
лыжный костюм, сами лыжи аристократической марках "Берг" и в особенности
сверкавший на черной коже правой перчатки уникальный перстень стоимостью в
мой оклад за десять лет службы, красноречиво свидетельствовали если не о
принадлежности к одной из влиятельных колониальных семей, то о весьма
тугом кошельке как минимум.

- Чего вылупился, ты, куча дерьма? - свирепо пробасил небритый. -
Валил бы отсюда, урод.

- Ну, тогда уж "милорд урод", мастер педик, - с надменной любезностью
произнес я, - впрочем, продолжайте, господа! Вы меня порядком позабавили,
благодарю вас.

С этими словами я вытащил из наружного кармана давно валявшуюся там
долларовую монету и, изящно изогнувшись, швырнул ее им под ноги. После
чего поправил очки и неспешно двинулся по пологому склону в сторону
"Грота". Свирепый мужчина не решился броситься за мной - если молодого
лорда не сопровождает охрана, значит, он скорее всего боевой офицер и
связываться с ним - себе дороже.

Н-да, подумал я, вспомнив слова генерала Мосли: "В Империи отклонение
от нормы стало не просто нормой, а достоинством". С ума сойти, какие-то
голубки осмеливаются хамить лендлорду! Что с того, что я таковым не
являюсь - выгляжу-то я не хуже, а в Империи социальный статус покупается
преимущественно за деньги.

Ну а социальный статус - это образ твоих взаимоотношений с внешним
миром: либо кланяешься ты, либо кланяются тебе. Кланяются богатым,
знатным, кланяются умным и доблестным, ибо ум и доблесть - лучшие гаранты
грядущих богатства и знатности. Но нигде я не видел, чтобы кланялись
тупым, трусливым и вульгарным. Наоборот, это их удел гнуть спину.

Как ни странно, но всего лишь пару лет назад до меня это не шибко
доходило. В юности жестокая несправедливость скомкала мою карьеру, и
довольно долго я жил, ненавидя весь белый свет, особенно "голубую" его
часть. Я был классическим неудачником - ни семьи, ни каких-либо жизненных
перспектив, я старался не думать о будущем и не вспоминать о том, что
когда-то был лучшим кадетом выпускного курса и мне прочили блестящее
продвижение по службе. Меня мало что интересовало, я был, наверное,
единственным двадцатипятилетним лейтенантом и прекрасно понимал, что от
жизни мне ждать нечего, ибо для выдвижения нужно как-то проявить себя, а
кто ж доверит что-нибудь серьезное уроду, который получил разгромнейшую
характеристику с первого же места службы? Я мог бы добиться успеха в
колониальных войсках, но меня мариновали на идиотской заштатной должности
в столице. Я мог бы попытать счастья в колониях и в ином качестве - в
конце концов, полученное образование сделало меня специалистом в целом
ряде областей, - но, будучи офицером до мозга костей, не допускал и мысли
о расставании с черным мундиром и золотыми погонами. Их блеск манил меня с
рождения, и я дорого заплатил за них. Тот день, когда я поцеловал перед
строем новенький офицерский меч, стал самым счастливым днем моей жизни.

Но, как выяснилось, меч не принес мне счастья. После позорного (как
мне тогда казалось) выдворения с Рогнара я жил как в тумане. Я, имеющий
право носить короткий офицерский клинок, представлялся незнакомым девушкам
то телевизионщиком, то рекламным агентом, то вообще лавочником. А потом
все изменилось.

Да, в "Гроте" меня знают как молодого преуспевающего совладельца
малоизвестной (несуществующей то бишь) транспортной конторы, пробившего
дорогу своим умом. Но сегодня я отнюдь не стыжусь своих погон флаг-майора.
Я, имеющий право носить меч, втайне мечтаю о шпаге лендлорда!

Два года назад все переменилось менее чем за месяц... Я снова попал
на Рогнар и вскоре вернулся оттуда в чине капитана, причем не просто
капитана - эка невидаль, - а "человека со связями", да с какими! Я
моментально лишился прежней должности, зато вместо нее получил роскошный
новый кабинет. Из мелкого и невзрачного ксенолога-аналитика я превратился
в таинственного "находящегося в распоряжении". Судьба сделала боевой
разворот: словно из рога изобилия посыпались вдруг на меня банковские
билеты, в просторечии именуемые бабками... За пару не шибко тяжелых
ранений я получил, как за два инвалидных. Левый карман кителя украсил
Рыцарский крест с соответствующей прибавкой к жалованью и хоть и
малоупотребляемым, но тешащим самолюбие титулом "кавалер". Это была, так
сказать, официальная часть торжества (хотя еще на Рогнаре я смекнул, что
операции, в которой я задействован, как раз официально-то и не существует)
- но на все воля Божья...

А неофициально я получил симпатичную кредитку с логотипом одного
крупного колониального банка и энным количеством нулей на индикаторе. Там
были одни нули - но, хо-хо, я отлично понимал, что единичку просто не
видит глаз непосвященного... единичку в левом разряде.

Рогнар, Рогнар... как много ты мне дал, и - о Боже! - как же много ты
отнял. Иногда я часами смотрю на платиновый перстень с редким камнем, что
украшает мой безымянный палец... он так здорово контрастируете тончайшей
черной кожей моей правой перчатки. Этот перстень я снял с мертвой руки
рыжеволосой девушки Тин, которая навсегда осталась на Рогнаре, вмурованная
в гранит далеко выступающей в море скалы... а море там бушует круглый год,
и шум его седых валов - поминальная песнь. Ложем Тин стал холодный камень,
покрывалом - шитый золотом имперский стяг. Памятью о ней, вечной болью,
тоской моей, летящей среди звезд в холодной бездне равнодушного неба, стал
этот перстень.

А когда-то, давным-давно, юный лейтенант повстречал другую девушку -
малютку Рене, свою первую настоящую любовь, бесконечно сладкую и
невыносимо горькую одновременно... Безжалостный ветер Рогнара унес их
обеих. Их давно нет, но я слышу их голоса, их голосами разговаривают со
мной звезды одинокими и холодными моими ночами. Во мне звучат их голоса...
голос Рене, такой юной, такой сильной и слабой одновременно, молящей о
любви и просящей защиты... голос Тин, чуть хрипловатый шепот, голос
задорной рыжеволосой аристократки, мужественной, терпеливой и нежной,
готовой умереть за меня в любую минуту.

Я не смог сберечь вас, милые мои женщины, простите меня. Обе вы
умерли нелепо и случайно. Видно, на роду мне написано платить за все