Юлий БУРКИН

РОК-Н-РОЛЛ МЕРТВ

"В воскресный день, 19 августа, в Ленинграде хоронили

Виктора Цоя.

По просьбе его близких поклонники музыканта (сколько

сотен их было?) пришли на кладбище уже после погребения.

/.../

В Ленинграде, не прекращаясь, шел дождь".

Газета "Экран и сцена" N_34 от 23 августа 90 г.

"Его нет. А на кладбище - что... Один из рассказов о

жизни рока гласит: Майк отказался идти на похороны Саши

Башлачева. Его уговаривали, убеждали, недоумевали. Он же

ответил, что таких, как он и Саша, не хоронить надо, а

выбрасывать на помойку.

/.../

Майку Науменко было 36 лет".

Газета "Культура" N_2 от 21 сентября 91 г.

От песен Игоря Талькова нам теперь не откреститься. И

тот подонок, что выстрелил в его сердце, тоже останется в

истории. Как человек, убивший сказавшего высокие слова о

России".

"Российская газета" N_209 (255) от 9 октября 91 г.

В отличие от приведенных выше газетных выдержек, весь нижеследующий
текст является чистейшей воды вымыслом. Совпадение каких-либо ситуаций или
имен - случайно.

Ненависть и отчаяние творца, когда он нам

о них рассказывает, всегда окрашены чем-то

похожим на любовь.

Рей Бредбери

"ДРЕБЕЗГИ"

Скопище возле входа в концертный зал гостиницы "Россия" было видно
издалека. Человек двести подростков. И непонятно, то ли они там дерутся,
то ли - наоборот. Менты - только делают вид, что порядок наводят. А,
собственно, кому он тут нужен - порядок?

Пытаться пробиться к двери, выйдя из "Жигулей" - бесполезно. И я
медленно двинул машину прямо на толпу. Вот тут так - сразу подскочил
ушастый сержантик: "Я вас оштрафую, это вам не проезжая часть..." Я сунул
ему под нос через окно дверцы свое журналистское удостоверение; да только
не подействовало. Что ему моя корочка? Это б раньше он испугался. Еще бы
честь отдал. А нынче - демократия... И имя мое - Николай Крот - ему ни о
чем не говорит. Вот эти - возле дверей, они бы точно описались от счастья,
что с самим КРОТОМ рядом стоят - с отцом-родителем "Дребезгов"!.. А
сержантик - темный, ему - что Крот, что бурундук... Ну, да, пока я с ним
разбирался, "Жигуленок" мой продрался-таки потихоньку через толпу.
Сержантика куда-то затискали, а я вдоль стенки пролез-таки к двери и пнул
ее пару раз.

Хорошо, швейцар сегодня - дед по кличке "Буденный" (за усы прозвали).
Он меня знает: даже дергаться не стал - сразу открыл и впустил. "Молодец,
Буденный, - говорю я ему со сталинским акцентом, - благодарность выражаю
вам: от себя лично и от всего советского народа." И пошел в валютный бар.
Слава богу, мелочишка есть. А где еще сейчас "Дребезгов" искать? Или там,
или уж нигде.

И точно. Один, во всяком случае - там. Барабанщик - Костя Кленов. С
двумя неграми пытается контакт наладить. Он славный - Костя. Только дурак.
Но - барабанщику положено.

Взял я стакан виски, подсел к Клену за столик, а на негров так
глянул, что они слиняли сразу. Клен мне обрадовался. "Привет, - говорит, -
Крот Коля" (так они меня всегда стебают).

- Привет, - говорю и я. - Что у вас тут новенького?

И тут он сразу, сходу, паразит, даже отдышаться не дал, мне и выдал:

- Ром колется.

- В смысле? - спрашиваю.

- В смысле - наркотики колет. На иглу сел, в смысле. Ширяется, в
смысле, во всю. Как тебе понятнее?

Я прямо так и ошалел.

- Ну вы даете, - говорю. - А ты не врешь? И вообще, откуда ты
знаешь-то?

- Коль, я же не с Луны свалился. Я, слава богу, нагляделся на них.
Дерганый стал, репетиции срывает. Да у него на руке - следы. Свежие.

- Ох, и уроды же вы все-таки, - обозлился я. Меня каких-то два месяца
не было. Детский сад. Оставить нельзя. Это же - все, конец. Если Ром
всерьез в это влез - хана. Группе, во всяком случае, точно.

- А ты поговори с ним, - советует мне Клен, как будто я сам - совсем
кретин.

- Вот что, братец, - отвечаю я, на часы глядя, - пора тебе на
сцену... "Встань пораньше, встань пораньше..." И в руки палочки кленовые
возьми.

Он и вправду заторопился. Напоследок сказал еще: "А ширево ему Тоша
таскает. Точно тебе говорю".

Тоша, значит. Комсомолец долбаный. Я еще пару минут посидел за
столиком, пока зло не остыло. А потом тоже пошел. Только не в зал, а в
осветительскую. Оттуда мне смотреть больше нравится.

Из черной ямы внизу было слышно, как кипит зал. Уже минут пять, как
пора было начинать. Одно из двух: или что-то случилось, или Ром пустил в
ход свой старый испытанный трюк - ждет, когда поддатая, в основном, толпа,
хорошенько обозлится. Тогда с ней работать легче.

Вот, кто-то не выдерживает - раздается робкий свист. И тут же, как с
цепи - шквал звуков. Топот, хлопки и крики сливаются в единую плотную
массу. "Ро-ма, Ро-ма!" - скандирует зал в ритме несущегося поезда.

Минута, две... И вот ритм подхватывает невидимый Костин барабан,
такой мощности, что кажется, будто на грудь положили пуховую подушку и с
размаху бьют по ней кулаком. Вот, сохраняя тот же ритмический рисунок,
врывается бас-гитара Жени Мейко (мы зовем его "Джим"). Он терзает бедный
инструмент, заставляя его рычать аккордами.

"Ро-ма, Ро-ма!" - продолжает скандировать зал, и создается
впечатление, что толпа поет какую-то дикую песню. Вдруг,
ослепительно-тонкий луч - ярко-зеленый и упругий, как стальная струна, луч
лазера пронзает тьму под потолком. Еще один - красный, еще - синий,
желтый, фиолетовый, снова зеленый - они протянулись со всех сторон,
перекрещиваясь, переплетаясь в фантастическую небесную паутину. Но они
ничего не освещают; кажется, внизу от них стало еще темней.

В это время на сцене загораются факелы, и в их тусклом свете на
заднем плане вырисовываются огромные, раскачивающиеся вперед-назад на
мощных цепях, качели, а на них - кленова чудовищная ударная установка (я
всегда знал, что он - придурок, а не знал бы, мне, чтобы все стало ясно,
хватило бы одного взгляда на эту гору барабанов). Под качелями - дубовый
крест, как будто перенесенный сюда прямо с Голгофы. По краям сцены спиной
к залу - двое затянутых в черную кожу. Слева - Джим с гитарой наперевес;
справа - клавишник Эдик (по прозвищу "Смур"). Синтезатор уже включился в
общую вакханалию и изрыгает в толпу потоки звуков, напоминающих рев
реактивного лайнера на подходе к звуковому барьеру.

Но вот, кажется, "увертюра" близится к концу, и тогда крест медленно
со скрипом поворачивается на сто восемьдесят градусов. К моменту, когда
становится видно, что на обратной его стороне распят человек в белой
набедренной повязке, через всю эту (ритмичную, правда) какофонию все
явственней прорастают торжественные и светлые аккорды католической мессы.
И остается она одна, но звучащая все в том же бешеном ритме. Под крестом
от брошенного Джимом факела разгорается костер (я-то знаю, что это -
кинотрюк, но все равно - эффектно). Пламя быстро набирает силу. Внезапно с
центра потолка в зал падает ослепительно яркая звезда, а крест,
одновременно с этим, как бы пережженный у основания пламенем костра,
рушится вниз. Но "распятый" успевает упасть чуть раньше и, рискуя быть
придавленным, кубарем выкатывается на авансцену. Крест с грохотом
ударяется об пол, а новоявленный Мессия - Роман Хмелик, фронтмен группы -
уже стоит на краю подмостков, в одной руке сжимая микрофон, другой -
указывая на еще падающую звезду.

Последний аккорд затихает и в образовавшемся звуковом вакууме
раздается его пронзительный крик: "Эй, ты!!!"

Ударник, бас и клавиши вновь заводят хлесткий напряженный хард, а Ром
с интонациями безумного прорицателя, до истеричности самозабвенно,
продолжает свой гимн всеотрицания, гимн "Дребезгов":

"Эй ты!

Что ты уставился?!