Михаил ВЕЛЛЕР

ШАМАН

Заблудиться в тайге - страшновато.

Не летом, когда тайга прокормит - а на исходе листопада, когда
прихватывают ночные заморозки: жухнет бархатом палая листва, опушается
инеем, и прозрачный воздух проткан морозными иголками.

До ближайшего жилья - километров двести, да знать бы, в какую
сторону. А ружья у меня не было.

Мыл я в то лето золотишко с артелью старателей. Не слишком удачно.

И схватился с напарником. И не надо бы - "закон - тайга"... Вот в
этой тайге я один и остался.

Поначалу дело было обычное.

Ручей, стылый и темный, растекся на два рукава. Идти следовало
налево, где рукав огибал взгорок - под слоем листвы и мха явно каменистый.

Он сказал: направо.

За четыре месяца в тайге, командой в семь человек, на крутой работе -
нервы сдают.

Мы сорвали глотки, выложив друг другу все, что о другом думали, но
драки не было. Двое в тайге, нож у каждого, - если хочешь быть жив, не
трогай другого.

Мы разошлись. Золота налево не было. С закоченевшими в мытье шлихов
руками я вернулся к развилке. Он не пришел.

Зажигалка была полна бензина, я провел ночь у костра. А под утро
зарядил дождь, заштриховал все серой сетью.

И тогда я сделал ошибку. Решил вернуться в лагерь. Сидел бы на месте
- ребята раньше или позже пришли бы. У меня оставалось еще по банке
тушенки и сгущенки, десяток сухарей и в коробочке от леденцов - леска и
крючки. И три пачки сигарет да две чаю. Держаться можно долго.

Но я пошел, и где-то свернул не там. И, на беду, попал то ли на
трассу геодезического хода, то ли еще что - и потерял наши затески.

К вечеру я понял, что сбился с пути и не знаю, как выбираться: солнце
пряталось глубоко за серой хмарью, и я перестал представлять, в какой
стороне ручей, в какой лагерь; а компас остался у него.

С восходом я влез на сосну повыше и увидел только "зеленое море
тайги".

Еще двое суток я палил костер на поляне, подбрасывая весь день в
дымокур сырой мох и листву - авось заметят дым: до лагеря было по прямой
километров тридцать.

А на четвертый день решил держать на запад - вниз от водораздела:
раньше или позже набреду на ручей или речушку, пойду по течению, а когда
вода позволит - слажу плот и спущусь на плаву. Пока не наткнусь на людей,
- уж какое-то поселение обязательно будет.

В рассказе этом - ни капли выдумки, все правда, и чтоб вам такой
правды ввек не испытать.

У меня были карандаш и разрезанная пополам тетрадка - для снятия
кроков: и я стал вести календарь: на всякий случай.

На шестой день у меня оставалась пачка сигарет и чуток чаю.

На восьмой - поймал в силок из лески рябчика: разложил петлю на
упавшем сухом стволе и насыпал брусники. Я изжарил его на прутике и
подумал, что все в порядке: выберусь. Если б еще ружье да пару пачек
патронов, то и вовсе нормально было бы.

Вообще мне было стыдно, что я заблудился, и злился я на себя здорово.
Правда, я не таежник: вырос в степи, а тайга новичков не любит, - да кто
их любит? Ну и шел бы себе за тем, кто знает тайгу.

Я продирался через завалы, обходил бочаги и рисовал себе сладкие
картины, как встречу этого паразита в городе и тут уж изменю его внешность
в соответствии со своим вкусом, отведу душу.

Чайник и топор остались у него; а я теперь собирал сухостой и ломал
сучья, вместо того, чтоб швырнуть в огонь два ствола целиком и сдвигать
всю ночь. Перед сном отгребал жар в сторону, прогретое костровище застилал
нарезанным лапником, снимал ватник и укрывался им ("Спишь одетый -
холодно, снял укрылся - тепло"). Утром вздувал тлевшие под пеплом
головешки, снова сушил портянки и подсыревший от росы ватник, кипятил воду
в жестянке из-под сгущенки, закрашивал ее парой чаинок, выкуривал одну
сигарету и трогался.

Сыроежки я набирал в карманы, а бруснику в свою баночку, и съедал на
привалах в середине дня и вечером. Несколько раз находил сморчки, но их
приходилось варить часа два, крупные приходилось кипятить по частям,
сколько в баночке поместится; однажды я варил их всю ночь, потом проспал
полдня и подумал, что время дороже.

Хуже всего, что с голоду я сильно мерз.

На тринадцатый день я подумал, что хорошо вот в мороз - заснул себе и
никаких проблем. После чего сел, закурил внеочередную сигарету из
последних и устроил суд над собой: уколол руку ножом и на крови и стали
поклялся, что выйду и выживу. Детский романтизм, вы скажете, но поставьте
себя на мое место: явно пахнет ханой, надо же чем угодно поддерживать дух.

На семнадцатый день ночью выпал снег, и я понял, что дело-то хреново:
рукавиц у меня не было. Я стал готовиться к зиме.

Отрезал по локоть рукава свитера, вынул из шапки иголку с ниткой и
зашил их с одной стороны. К трусам вместо вынутой резинки приспособил
тесемку от оторванного подола рубахи, а резинку пристроил на свободные
концы шерстяных мешочков - получилось вроде рукавиц без пальцев. Обмылком
и песком старательно выстирал в бочажке белье и портянки: пропотевшее и
засаленное хуже греет.

Стирая, я устал, накатывала дурнота, слабо и часто трепыхалось
сердце, холодный пот прошиб: я понял, что здорово ослабел.

Снег выпадал еще раза два - и стаивал. Везло мне. Если снег прочно
ляжет раньше, чем я выйду к воде, то - крышка: реки встанут льдом, и
недалеко я по этому льду уйду...

На двадцать второй день я полдня пёр по болоту, если только экономную
вялую походь можно назвать словом "пёр". И подморозил ноги. Выйдя на
сухое, сразу разложил костер и долго растирал их, но стали побаливать и
опухать. Суставы ныли. Вставать утром было больно: затекали локти, колени,
поясница, пальцы. Я кряхтел, подстанывал, кипятил пихтовые иголки,
проверял, все ли на месте, и трогался.

Утром первые полчаса идти было очень трудно. Хотелось лечь и послать
все к чертям. Внутри противно дрожало, кружилась голова. Каждый шаг
доставался через силу. Потом становилось легче, тело разогревалось,
притуплялась боль, и я старался идти как можно ровнее, без ускорений и
остановок, идти до вечера.

Ватник превратился в лохмотья; борода отросла и стала курчавиться.
Через завалы я уже не лез, а обходил их, тщательно выбирая под ноги ровное
место, чтоб не споткнуться и не тратить лишних сил.

Ручей я увидел на двадцать седьмой день - настоящий, большой ручей,
который впадает где-то в реку, текущую к океану. Я б, наверно, заплакал от
радости и гордости, если б так не выложился. А тут просто стоял, держась
за сосенку, и смотрел.

Я развел костер, сел и выкурил предпоследнюю сигарету, оставленную на
"День воды". Последняя лежала на "День жилья".

Пальцы слушались плохо, почти не чувствовали, и крючок к леске не
привязывался никак. Я затянул узел зубами. Наживкой примотал красную
шерстинку свитера.

Я задремал, и чуть не свалился в воду, когда дернуло леску,
намотанную на палец. Хариус был чуть больше авторучки. Меня затрясло,
очень хотелось съесть его сырым. Но я почистил его и поджарил на огне, а
из потрохов и головы сварил суп в банке и тоже съел.

Больше не клевало. Я отдохнул и подумал, что все в порядке. Что
всегда был вынослив и живуч, что каждый день кипятил хвойный отвар и кровь
из десен не идет, что река - она прокормит и выведет, а река - где-то уже
недалеко.

По топкому берегу ручья чавкало подо мхом, надо было заботиться и не
отморозить ноги.

Назавтра ручей перешел в какую-то бочажку, а бочажка растеклась в
болотце.

Надо было б вернуться, попробовать наловить рыбы, сделать шалаш,
передохнуть, - но зима подпирала. "Держи на запад!" - так приказывали
старые парусные лоции в проливе Дрейка. Что бы ни было - держи на запад.

Я держал на запад.

Со мной повторялась история, известная мне по книгам. Я вырезал палку
и опирался на нее, потому что ноги неожиданно подламывались или не могли
подняться, чтобы перешагнуть упавший ствол. Потом сделал другую палку,
удобнее: метра два длиной, с сучком на уровне груди. Ее можно было
зажимать под мышку, как костыль, а перелезая через завал, упирать в землю
и, перехватывая повыше, слегка подтягивать тело вверх на руках.

По утрам легкие трещали от кашля, как вощанка, вязкая мокрота
залепляла грудь. Ноги опухли уже сильно, и я надрезал на подъеме головки
сапог, иначе они не натягивались. После того, как я провалился в обморок,
долго и тщетно силясь натянуть правый сапог, я перестал разуваться: лучше
идти в мокрой обуви, чем босиком.

Во рту был такой вкус, будто я изгрыз пузырек с одеколоном и закусил
шерстью.

Ходьба превратилась в тупое механическое действие, выматывающее, но
такое же естественное и необходимое, как дыхание. Я уже больше ни о чем не
думал, не строил планов, не имел желаний. Жил, дышал и шел, стараясь не
забыть только одно: нельзя потерять зажигалку, там еще есть бензин, это -
огонь и жизнь. Я знал, что иду к реке, знал, кто я, где, и что со мной
случилось, но уже ничего не воспринимал: иногда понимал, что упал и лежу
уже довольно давно, иногда - что ничего не видно, следовательно, это ночь,
и надо остановиться и лечь поспать, иногда - что красное на руке,