Лев Вершинин

Обмен ненавистью

-----------------------------------------------------------------------

Авт.сб. "Двое у подножия Вечности". М., "Аргус", 1996.

OCъ & spellcheck by HarryFan, 15 December 2000

-----------------------------------------------------------------------

...неправдоподобно белые кафельные стены. И мертвый неоновый свет,
опоясывающий камеру, скрадывает тень.

- Вы готовы?

Никак не привыкну к этому тусклому голосу. И глаза над голосом тоже
тусклые, даже и не глаза, а две гладкие свинцовые бляшки, но оторваться от
них нет сил; поэтому сегодня я опять не сумею увидеть это лицо, хотя из
раза в раз обещаю себе, что заставлю себя его разглядеть.

Кто знает - возможно, удайся это, и я найду наконец силы сказать:
"Нет!"...

- Да, - слышу я словно бы со стороны. - Да, готов.

В сизых бляшках - торжество. Впрочем, нет, скорее привычная скука: все
известно заранее, все исчислено и подытожено; так чего же ради
торжествовать?

- Вот и славно.

И нет тусклого.

Исчез.

А свет все резче, и кафель еще белее, он белый, как первый снег, хотя и
банально сравнивать белизну со снегом - а с чем же еще сравнивать, если
никто пока что не придумал ничего более белого, чем свежий снег?

И халат на мне хрустит отутюженным крахмалом. И зеркала - громадные, в
полстены - многократно отражают меня, бледного и сосредоточенного, а рядом
- сияющий эмалью столик с инструментами, а чуть впереди - кресло, словно
прикованное к линолеуму фиолетово-белыми лучами юпитеров.

Я не думаю ни о чем; даже если бы мог, я постарался бы не думать. Так
легче; слишком хорошо я знаю все, что сейчас будет. А то, что сидит в
кресле, пристегнутое зажимами, знает еще лучше - и негромко скулит, даже
не пытаясь вырваться. Как вырвешься? Даже голова притянута к спинке узким
ремешком, плотно захватившим лоб.

Противно.

Но что поделаешь, если я снова сказал тусклому: "Да"?

- Здравствуй, Аннушка...

Как гадко! - хуже, чем издевательство, здороваться, глядя в
вытаращенные предчувствием глаза. Но таков Ритуал. Не мной он придуман, и
не от меня зависит, что говорить и говорить ли вообще; сценарий утвержден
раз и навсегда, и даже сожми я до хруста зубы, даже прикуси язык, все
равно прозвучит это проклятое "Здравствуй...".

Глаза под ремешком замирают, уставившись в одну точку; точка эта где-то
посреди моего лба. Я не отражаюсь в зрачках, там нет ничего, кроме ужаса,
как обычно, стоит ей лишь увидеть меня. Позже глаза застынут и даже
поскуливание прекратится, чтобы смениться воем, когда начнется Ритуал.

Я пытаюсь медлить. Я медлю очень долго, секунды две, а то и четыре;
кажется, еще чуть-чуть, и мне удастся сломать в себе нечто, повернуться и
выйти - тогда я не приду сюда никогда больше, и не станет тусклого, и
кончится этот бесконечный белый кошмар...

Но я не глядя протягиваю руку за спину, к столику, и мне подают первый
инструмент. Я не знаю ассистента и никогда не увижу его, он невидим и
неслышим, зато расторопен и услужлив. Те, кем придуман Ритуал, вышколили
его на совесть...

...и ладонь коротко сводит нежным холодком доясна вычищенного металла.

Это лобзик. А в прошлый раз были иголки. Единственная вариация,
допущенная Ритуалом, но даже и она определяется не мной.

Что поделаешь? Лобзик так лобзик.

Я подправляю юпитер, который слева, и нагибаюсь.

И белый вой хлещет по кафелю! - да так, что мгновенно краснеет
белоснежная простыня. То, что в кресле, визжит и извивается, глупо и
безнадежно пытаясь вырваться из ремней и зажимов.

Хруст.

Лобзик с лязгом падает в эмалированный таз, и мельчайшие багровые
брызги рассыпаются по идеальной белизне.

Я обтираю перчатки полотенцем, стараясь не слышать визга. Ну что ж ты,
Аннушка, не нужно, побереги лучше силы, кричать-то зачем, тем паче сейчас,
мы же сейчас отдыхаем... а силы тебе понадобятся еще, ведь я пока что,
считай, даже и не начинал.

Но она не хочет быть логичной, она вопит, да так, что я бы сошел с ума,
уже бы сошел... но меня, видимо, готовят перед Ритуалом так, что я всегда
довожу его до конца; она кричит! - это не крик разумного, ибо разум ее
отключился почти сразу; это вопль живого тела, которому больно и которое
знает, что это еще не боль, это пустяки, а боль впереди, потому что я
сейчас возьму тонкие щипчики со спиртовки...

А я не могу кричать: в горле комок, но я знаю, что вытолкну его и тоже
завою через минуту, потому что без крика нельзя ни делать, ни видеть того,
что я сейчас сделаю и увижу...

...нельзя, нельзя...

...вот они, щипчики...

...я поднимаю руку, примериваюсь...

...и...

...руку перехватывают на полпути к воплю.

- Не стоит, Леонид Романович. Право же, не стоит.

Он чуть сильнее сжимает пальцы, и щипчики падают на пол.

Я не могу мыслить трезво, но даже в полубреду вдруг понимаю, что
случилось невероятное и Ритуал нарушен. Передо мной - молодой человек,
впрочем, нет, скорее - человек моих лет, так что не очень уж и молодой. Он
в элегантном сером костюме-тройке, галстук в тон, и ни пятнышка белизны,
ни единого! - даже рубашка строгого кремового оттенка.

Он совсем чужой; он непредставим здесь, среди белого кафеля.

И он улыбается.

Сочувственно, немного грустно.

- Вы ведь согласны, что это ненормально, Леонид Романович?

И, выдержав паузу:

- Да знаю я все. Только не нужно это, право же...

Славно звучит это "право же", изумительно мягкое, словно бы даже с
легчайшей картавинкой, староинтеллигентской этакой всероссийской
картавинкой, от гувернантки во младенчестве впитанной.

И, представив себе эту гувернантку в твердом чепце, я прихожу в себя.
Исчезла дрожь, и в глазах не стелется бело-красный туман, и все вокруг
плывет и тает, кроме умного, спокойного лица под безукоризненным пробором.

Да кто ж ты такой, человече?

- Об этом мы еще поговорим, Леонид Романович. - Он улыбается, и в
уголках глаз собираются нежные морщинки. - Обязательно поговорим. Но не
здесь же, в самом-то деле. Не место здесь вам, батенька, право же...

Он слегка дует по сторонам. Совсем не сильно. Но от дуновения этого,
почти неощутимого, бело-кафельный ад начинает оседать и пропадает,
развеивается медленной пылью, и только Аннушкин визг все не унимается, все
прыгает от стены к стене, отскакивая и мерцая в угасающих неоновых бликах.

- Я зайду к вам позже, - мягко говорит незнакомец.

А визг звенит все тоньше и тоньше, он заполняет все, весь мир, он уже
не похож на визг, нет, это пронзительная трель зашедшейся в приступе
бензопилы - но и это не то: бензопила воет резко, а здесь силы не хватает,
это скорее дверной звонок... в кнопку ткнули пальцем и не отпускают - и
он, срываясь, хрипя, булькая, все пищит, и пищит, и пищит...

И я просыпаюсь.

Я просыпаюсь в холодном поту.

Нельзя привыкнуть к этому сну. Особенно теперь, когда он повторяется из
ночи в ночь. Раньше было реже. Зато раньше я постоянно думал об Аннушке
наяву; я думал и представлял себе в мельчайших подробностях Ритуал - и
наконец пришел этот сон, чтобы стереть грань между собой и явью.

Но к нему нельзя привыкнуть.

Простыни скомканы, сбились набок, я лежу на голом матрасе, а в ушах
звенит...

...дверной звонок. Реальный до идиотизма.

Потому что уже - ого! - без четверти одиннадцать, и, значит, тетя Вера,
почтальон, стоит перед дверью, и звонит, и злится, потому что вовсе не
обязана этого делать. Я просил ее не бросать почту в ящик - его поджигают
юные пироманы, - и она согласилась, хотя и ворчит, что, пока меня
добудишься, весь участок обойти можно.

Я вскакиваю, стряхивая обрывки кошмара; я пронзительно ору: "Идууууу!"
- и, накрутив на бедра плед, мчусь к двери. Этот плед смешит тетю Веру, и
она ругается не то чтобы меньше, но как-то мягче, по-матерински, что ли:
мол, тебя бы в хорошие руки, Ленюшка, а то уже совсем непонятно, на кого
похож...

Щелкает замок.

Это не тетя Вера.

Это он.

Строгий серый костюм-тройка. Галстук в тон. И прокрахмаленная до