Лев ВЕРШИНИН
УЩЕЛЬЕ ТРЕХ КАМНЕЙ
тремя большими красноватыми камнями, плотно перегородившими тропу, стрелок
мог держать вход в ущелье под обстрелом хоть до ночи, благо патронов
хватало. Арам Овсепян погладил вороненый ствол и слегка усмехнулся. Не
нужно волноваться: от зажатой злости руки дрожат. А сбивать прицел совсем
ни к чему.
пыль. Черная корка стянула потрескавшиеся губы, постоянно подталкивая
отвинтить крышку фляги и сполоснуть рот. Но в этом не было смысла: сгусток
в горле на миг отступит, чтобы тотчас вновь подкатиться к гортани. Да и
воду следовало экономить. Что ж, пыль не пуля - стерпеть можно. В Ливии
бывало хуже: мельчайший, почти мучной песок висел повсюду, забивал глаза,
кровавым кашлем рвал легкие. И воду там подвозили лишь раз в три дня.
накатывающегося от горизонта и вгрызающегося в желтый песчаный берег. То и
дело шум волн гас в коротком громе, а спустя мгновение за спиной Овсепяна,
там где еще огрызалась в сторону моря батарея, взбухали высокие,
распадающиеся в воздухе столбы. Итальянские крейсера стояли совсем близко
от побережья, развернув элегантные, сияющие под ярким солнцем башни, и
бортовые орудия с методичностью метрономов выплевывали оранжево-черные
клубы. Прикрытые артогнем, к берегу шли вельботы, быстро увеличиваясь в
размерах: уже ясно можно было различить вертикальные полосы на кормовых
флагштоках. Люди с винтовками прыгали прямо в буруны - многие уже не
вставали из пены. "Льюис", вот такой же, выталкивал короткие злобные
очереди, вырубая экипажи вельботов, и Овсепяну не удавалось даже перевести
дыхание, на миг оторвавшись от прицела.
из недавнего пополнения. И потому они разбежались, спасая себя. Но это
были турки, и им можно было заботиться о своей жизни. Овсепяну бежать было
некуда. Побеги он - и майор Вахид Торлак скажет наконец давно
приготовленную фразу: "Ну что ж, господа, армянин есть армянин!". Да,
именно так скажет он в офицерском собрании, уже не опасаясь, что капитан
Овсепян ответит ему пощечиной...
песке, на ходу стреляя из многозарядных винтовок, пляж был покрыт тихими
бугорками в мундирах аскеров Его Величества Султана; оборона на этом
участке триполитанского побережья пала... но пулемет передового расчета
косил наступавших до тех пор, пока не щелкнул, выкинув последнюю гильзу,
рубчатый диск. А потом победители окружили умолкшую огневую точку и один
из них, ошеломленно глядя на кипарисовый крестик, выбившийся из-под ворота
офицерского кителя, спросил на подпорченном французском: "Вы...
христианин?!".
офицером. Отдельная каюта. Хороший паек. Вежливая охрана. И все-таки Арам
Овсепян ощущал себя неким монстром, на которого случайные прохожие
оглядываются с любопытством и даже определенной долей брезгливости.
Полностью скрыть ее не мог даже судовой капеллан, шумный неаполитанец,
интересовавшийся судьбами христиан Востока. Овсепян, впрочем, не обижался.
Над миром расцветает двадцатый век; пусть не все еще поняли, что на смену
старым понятиям идут новые, но в такое время каждый должен быть на своем
месте. А для Арама таким местом была армия.
веками переваривавший веры, наречия и прочие условности, измышленные
людьми, отнюдь не располагал к замкнутости. Все росли рядом; скверным
тоном считалось помнить, какой веры придерживается сосед. О крови не
говорилось вообще. Уважение проистекало от веса семьи в городе. Старший же
Овсепян... О, когда затянутый в безупречный сюртук, в больших роговых
очках и лаковых туфлях Овсепян-эфенди выходил на прогулку, с ним
раскланивался даже мулла Омейядов! Кто же не знал в Дамаске, что без этого
армянина почтенный старый вали не предпринимает никаких действий в
вопросах торговли? От симпатий эфенди Овсепяна зависели судьбы многих
фирм, имеющих филиалы в портах благословенной Сирии. Он, разумеется, не
шел на сделки с совестью, но злоупотреблять и не было нужды: и французы,
издавна почитавшие Дамаск воротами Марселя, и пунктуальные немцы, все
более докучавшие французам, и шустрые, совсем недавно объявившиеся янки
сами находили тысячи предлогов напомнить почтеннейшему Ваагну-эфенди о
своем существовании, искренней дружбе и готовности к услугам.
погрузнев и полысев, старик отвык от возражений. Возможно, именно поэтому
он побагровел, узнав от сына о сокровенных мечтах, ставших твердым
решением. "В армию? Прокляну!" - старый Ваагн мечтал о Стамбуле, о школе
султанских драгоманов, о дипломатической карьере, наконец - а что?! - для
отпрыска Овсепянов из Дамаска в Империи, слава Богу, нет закрытых дверей.
И вот - горе отцам! - когда письма, кому надо, отосланы, и получены
ответы, как и ожидалось, самые теплые - этот щенок Арам ("Почему я его не
порол?!") просится в армию!
табели о рангах немногим выше босого полицейского у входа в канцелярию.
Потрясенный отец держался за сердце. В ход были пущены все доводы и
применены все разумные меры. Мать, бледнея, ломала руки. Но, в конце
концов, дело старших - предостеречь. Если молодость упорствует, следует
дать ей идти избранной дорогой. И к вечеру парон Ваагн пожал плечами и,
все еще ворча, сел за бюро, писать новые письма. Ведь Араму, коль скоро
мальчик стоит на своем, надлежало обеспечить место в таком училище,
которое достойно славы рода дамасских Овсепянов.
Овсепян ощутил истинный смысл слов "зов крови". По сути, он никогда не
знал Родины, хотя в доме с прадедовских времен было много Армении:
гравюры, старые книги, хранящие высохшие, прозрачно-ломкие листья,
стоптанные башмаки, в которых некогда прибрел в Сирию легендарный
прапрадед Багдасар, основатель рода. С детства Арам слышал об Армении: о
ней, полузакрыв глаза, рассказывал худенький, надрывно кашляющий учитель,
о ее судьбах скорбели, собираясь порой за кофе, приятели отца. Но,
заточенная в полуугасшие запахи, в вещи, давно ставшие просто символами, в
громкие и общие слова, Родина вряд ли была для Арама чем-то большим,
нежели красивая грустная сказка. Или сон, даже не собственный, а
дедовский, полученный по наследству вместе с домом, фамилией и кровью.
лучами полуденного солнца, очень похожая на свои портреты, прикованные
резными рамками к стенам дамасского дома. Но... там, в кабинете отца,
Родина выглядела уютной, умытой и причесанной; даже скалы казались
отшлифованными умелым ювелиром. На гравюрах совсем не было пыли. А
истинная Армения оказалась сплошным шероховатым камнем, больно режущим
ноги. И ее дыхание горчило; привкус дыма, мешаясь с пылью, давил грудь.
Родина горела.
не напоминающего попусту о мелких долгах. Нет, общая приязнь основывалась
на большем - на единстве помыслов. Совсем недавно, сокрушив престол, в
Стамбул вошли младотурецкие части. Слова "Множество стран, но одна
держава, множество наций - но единый народ!" разлетелись по улицам
столицы, дошли до самых отдаленных вилайетов. Конституция влилась в жилы
дряхлеющей Империи подобно игристому вину, будоража даже те сердца,
которые, казалось, давно уже перегорели на костре несбывшихся надежд.
Старики в кофейнях охрипли от споров. Молодежь была едина. Юные турки и
армяне, славяне, греки и албанцы с восторгом повторяли имена революционных
кумиров: Энвер, Талаат, Джемаль. И все чаще снова: Энвер! Время растило
героев, и трон султана стал всего лишь дряхлым, хотя и ярким, символом
единства народа Османов.
изменилось. Прямо говоря, после Триполитанской кампании, увы, не принесшей
лавров офицерскому корпусу Его Величества, Арам Овсепян был одним из очень
немногих, удостоенных не только повышения, но и высшего ордена Империи за
образцовое исполнение долга. Именно так указывалось в приказе. Старенький
паша, вручая герою награду, обнял его и назвал "истинным львом ислама". В
строю хихикнули: почтенный ветеран Крыма явно перешагнул тот порог, когда
старость еще можно назвать мудрой. К ордену приложили личный памятный дар
Султана - перстень с большим сапфиром. Старый Овсепян в Дамаске важно
принимал поздравления от родни и сослуживцев и, выразив в письме к сыну
свою отцовскую гордость, удвоил сумму, ежемесячно направляемую в Стамбул
на имя капитана - нет, отныне майора! - Арама Овсепяна. Однако с того же
дня в отношении сослуживцев нечто надломилось. К радости за однополчанина
примешивалось чувство, которое сами офицеры, конечно, отказались бы
анализировать. После того, как в Ливии целые дивизии вместе со штабами
сдавались итальянцам без выстрела, орден на груди христианина шокировал.
Вне зависимости от чужих и собственных желаний Арам-бей оказался белой
вороной. Разумеется, господа офицеры не выказывали возникшего холодка...
только майор Вахид Торлак открыто нарывался на скандал, крича о "продажных
псах, грабивших мечеть пророка" - но майор Вахид был дурак, а дураков в
столичном гарнизоне насчитывалось, к счастью, еще меньше, нежели
христиан-орденоносцев. Никто не поддерживал Вахида Торлака, его, напротив,
одергивали, порой достаточно резко. И все же, все же...
к западу с той минуты, когда Арам остался один на тропе, казалось, что