Игорь ДУБОВ

ХАРОН ОБРАТНО НЕ ПЕРЕВОЗИТ

Автор выражает благодарность сотруднику ИМЛИ

АН СССР Е.Б.Ротчевской и руководителю группы

каскадеров Б.А.Кумалагову за постоянные

консультации при создании этой книги.

В самом конце лета, жнивеня месяца четвертого дня, имел приказной
дьяк Лучников Алексей Васильевич беседу с дочерью. Тяжелым был этот
разговор. Дочь выглядела взволнованной, торопилась, вспыхивала горячечным
румянцем, да и дьяк был тревожен, смотрел сумрачно, мял в кулаке бороду, а
то и закусывал, забывшись, себе ус. Неладное творилось в доме и творилось
с тех самых пор, как взят был в застенок Антип, артельщик, ставивший в
сельце дьяковы новые хоромы взамен сгоревших. Дело, по которому он пропал,
было страшным, связанным с умышлением на жизнь и здоровье государя, и
много бед могло приключиться от этого. Вот почему, хоть и была дочь резка
и непочтительна, не возражал ей дьяк, слушал внимательно и даже,
случалось, взгляд отводил.

- Хорошо, Антип молчит покуда, - говорила меж тем, сверкая глазами,
дочь. - А, не дай Бог, начнет глаголити. Тако, мол, и тако, тружаемся де у
дьяка Лучникова, еже живет в Китае на Воскресенской улице. Како тогда
бити? Что делати? Какому угоднику свечки ставити?!

- Не пужаися, Катерина, - отвечал дьяк. - Вспеем утечи. Мы же готовы,
нас врасплох не застигнут. Да и не будет он глаголати. И Гаврюшка тамо...

- Гаврюшка! - вскричала дочь, широко раскрывая глаза и качая головой.
- Неужели вы верите ему, батюшка?! Начаетеся на него?! Да вы посмотрите на
рожу его разбойничию? В глаза его поглядите! Врет он вам все. А вы его,
молодого подьячего, за стол с собою сажаете. С крылца сходите! Ладно,
никтоже не видет кроме своих!

- Что с тобой, Катерина? - пытался успокоить ее дьяк. - Что
случилося? Пошто ты на Гаврюшку взъелась-то? Али обидел он тебя? Так вы и
разговоров особно не говорили...

- Говорили - не говорили, аще обо мне речь? Об вас, батюшка, радею.
Гнати его, ката, со двора надобно и в дом не допущати. Вот что!

- Охолони, Катерина! - возмутился дьяк. - Что ты такое молвиш! Нужден
он мне. Мало ли, яко с Антипом дело повернется. Вото Гаврюшка и сгодится.
Да нежели он у пыток стоит?! На письме сидит. Распросные речи пишет. Ано
человек он верный. Потому и привечаю.

- Да уж верный! - с непонятной злобой и каким-то отчаянием продолжала
наседать дочь. - Прикормили вы его, батюшка, вот он и верный. А отворотись
- не роздумает, ножик всунет. Нынча Антипа пытает, а завтра за нами
придет?

- Не придет, - отвечал дьяк. - А еже прикормил - так что с того?
Пущай за деньги служит, коли за совесть не может. Так даже лутче, убо
понятнее, за каковую возху дергати. Вельми он нынча нужден тамо, возле
Антипа.

- Но у нас же везде камеры! - воскликнула дочь. - Почто он нам? Мы
сами все увидим.

- Катерина! - рявкнул дьяк, разом суровея. - Опомнись! Что ты себе
позволяешь?! - И добавил, тревожно оглянувшись и понизив голос: - Ты что,
Чака, нас ведь могут услышать.

Но дочь не собиралась сдаваться. - Кто это нас услышит? - с вызовом
поинтересовалась она. - Дворовые? Так ты их сегодня всех отпустил. А если
кто и остался в доме, так Мистер Томпсон давно бы предупредил. Мы в
дерьмовой ситуации, Старик! И об этом надо говорить. Кто тебе скажет, если
не я? Сперва Центр заставляет нас арендовать это дурацкое поместье и во
имя спасения каких-то мифических икон ставит всю нашу работу под удар. Мы
- Наблюдатели, историки. Наше дело: изучать и ни во что не вмешиваться. А
тут наем поместья и кража икон! Думаешь, ребята были в восторге? Пусть
даже это и вправду иконы самого Феодосия. Большая радость, когда твою
голову суют в петлю, и никто не спрашивает, согласен ли ты?! Но тебе,
видно, понравился этот стиль. Ты теперь, не советуясь ни с кем,
продолжаешь шашки с Гаврюшкой и думаешь, что это не опасно. Ты не боишься
ошибиться, Старик!

- Ну чего ты хочешь? - вопросил дьяк, из последних сил сопротивляясь
закипающему внутри гневу. - Что я его прогнал? Прямо сейчас, когда взяли
Антипа? Чем он-то нам может повредить? А представь, что Антип
раскалывается где-нибудь в сенях. Там, где нет камер. Что тогда? Это же
государево "слово и дело". И артель тогда возьмут, и нас приберут. Какая
там к черту "работа"! По тюрьмам затаскают, ты, слава Богу, законы знаешь.
Пока оправдаешься, кровью умоешься. Я, например, на дыбе и концы отдать
могу. А предупредит Гаврюшка загодя, так хоть уйти успеем.

- Я не про сейчас говорю, - не желала сдаваться дочь. - Но, может
быть, через два дня, ну хоть через неделю, когда все кончится... Этот
Гаврюшка! Я его ненавижу. Я на него смотреть не могу!

- Не смотри, - демократично согласился дьяк, незаметно переходя в
контратаку. - Сама виновата. Ты ведь даже на глаза чужим не должна
показываться. А ты - то в сенях столкнешься, то во двор выскочишь не
вовремя. Я уж не раз подмечал. Ты часом не влюбилась ли? Так это пустое
дело. Тебе с ним детей не крестить.

- Я?! - вспыхнув, возмутилась Чака. - Я в него?! Да он мне просто
отвратителен! Тьфу! - в сердцах плюнула она и, резко повернувшись, пошла
прочь.

- Ты куда это? - осведомился дьяк. - Скоро начнется. Ребята уже идут.

Чака остановилась.

- Ну ладно, ладно тебе, - примирительно сказал дьяк. - Садись.
Развяжусь я с ним! - пообещал он. - Честное слово, развяжусь. Дай только с
Антипом закончится. А там развяжусь...

Дверь скрипнула, и тяжело, так, что взвизгнули половицы, ступил через
порог, едва не задев большой белокурой головой о притолоку, Барт, в
прошлом Второй редубликатор Службы Времени, а ныне постельничий у дьяка.
Пробежал легкими танцующими шагами присланный полгода назад и уже
закончивший практику стажер Лип. Энергичный и ловкий, вошел, ястребиным
оком оглядев собравшихся и задержавшись на Чаке, "племянничек" дьяков,
толмач при Посольском приказе, Лонч.

Наспех поздоровавшись, рассаживались они у большого дубового стола,
сразу пустея глазами и напряженно вглядываясь внутренним взором в
высвечиваемую Мистером Томпсоном через вживленные в мозг импульсаторы
мрачную пустоту пыточного застенка.

Никто не тянул в эту большую, наполненную тревожным молчанием
светлицу. Мистер Томпсон, спрятанный в бездонных шатурских торфяниках
Контролирующий центр, в любое мгновение мог связать их друг с другом на
каком угодно расстоянии. Однако во всяком серьезном деле нельзя избежать
ситуаций, когда важнее всего на свете теплое плечо товарища, покрыто ли
оно рубахой, заковано в латы или обтянуто вакуум-скафандр. Наверное,
поэтому с самого начала заброски, каждый раз, когда приходила и
останавливалась под дверью, тряся клюкой, угроза, они собирались за этим
столом, впитывая друг от друга так необходимое им в эти минуты мужество.

Камера на колокольне Казанского собора выхватила и приблизила шедшего
по двору изломанного и иссеченного, но не помутившегося пока еще разумом
плотника Антипа, которого нетерпеливо подталкивал в спину кулаком с
зажатым в нем бердышом рыжебородый стражник. Еще совсем недавно рубил
Антип вместе с артелью новый, взамен сгоревшего, дом владельцу далекого
села Бускова, рубил - и горя не ведал. Но отправившись пять дней назад за
гвоздями в Москву, расхвастался по пьяному делу в "Наливках" о большой
своей дружбе с дьяволом да еще помянул неосторожно при этом великого
государя. В результате брел он теперь с выражением смертной тоски на лице
через двор Земского приказа, безуспешно пытаясь вытереть спутанными руками
выступающий на лбу холодный пот.

А в пыточной его уже ждали. Неторопливо усаживался за стол сам
наитайнейший боярин Федор Иванович Шереметев, почтительно лепился рядом,
оживленно блестя маленькими глазками, приказной дьяк Иван Ларионов,
скрючился и замер с ближнего к дыбе края знакомец Старика, подьячий
Гаврюшка. Все пока шло в точном соответствии с записью, но томила душу
нелепая, выкручивающая скулы тревога, и призрак неминуемой беды висел,
расправив крылья, над головой. То ли это было вызвано кровавыми сполохами
огня на мрачных, увешанных ремнями, цепями и кнутами стенах пыточной, то
ли виной всему был багряный цвет тюфяков на лавках и сукна на столе, но
неуютно и страшно было на этот раз сантерам, давила на сердце невнятная
тяжесть - потому и сошлись они сюда, надеясь обрести в друзьях поддержку и
спасение.

А между тем события разворачивались своим чередом. Привычно калил
клещи на жаровне палач, заученным движением вставлял перо в трубку писец,
зевал боярин; и вели вдоль высокой белой стены приказа Антипа.
Происходящее ничем не отличалось от того, что произошло здесь, в пыточной,
четвертого августа тысяча шестьсот тридцать восьмого года, когда не было в
этом времени ни Старика, ни Группы, а усадьбой вошел донельзя
поиздержавшийся государев кравчий Иван Поротов.

В тот раз Поротову повезло. Чувствуя, видать, что не в силах он
больше терпеть, откусил себе плотник на третьей пытке распухший от боли и
жажды язык и выплюнул его в ноги палачу. Не кравчего, понятно, спасал, а
товарищей. Знал, чем грозит каждому извет в ведовстве, а, главное, в
государевом деле. В тот раз все обошлось. Однако нынче могло обернуться и
по-другому. Как ни следил за Группой Мистер Томпсон, просчитывающий все на
миллион ходов вперед, как ни берег он каждого от крупного и непоправимого