Василий ЗВЯГИНЦЕВ

ОДИССЕЙ ПОКИДАЕТ ИТАКУ

И буду писать историю людей более свободных,

чем государственные люди, историю людей, живущих в

самых выгодных условиях жизни для борьбы и выбора

между добром и злом, людей, изведавших все стороны

человеческих мыслей, чувств и желаний, людей,

таких же, как мы, могущих выбирать между рабством

и свободой, между образованием и невежеством,

между славой и неизвестностью, между властью и

ничтожеством, между любовью и ненавистью, людей

свободных от бедности, от невежества и

независимых.

Л. Н. Толстой

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. КРИТЕРИИ ОТБОРА

Заснула она поздно, почти под утро и, ощутив сквозь сомкнутые веки,
что в комнате уже светло, успела с досадой подумать, что не стоило
поддаваться на Димкины уговоры и ехать с ним на Ленинские горы,
возвращаться с них ночью пешком да еще и долго стоять в подъезде. Мало ли
что он завтра уезжает... Сегодня тоже будет день. А вот на экзамен теперь
придется идти не выспавшись.

И открыла через силу глаза.

В комнате было сумрачно, и за окном шел дождь. Сначала она увидела
только это, и лишь через секунду поняла, что не лежит в постели, а
совершенно одетая стоит у окна, и за окном не знакомый с детства проспект
с гудящим многорядным потоком машин и бело-зеленым зданием Рижского
вокзала вдали, а какой-то сад или парк, на первом плане густые мокрые
кусты и мокрая трава, а дальше, за серой пеленой дождя, виднеются высокие
массивные глухие стены.

Так тоже бывало - думаешь, что проснулась, а на самом деле сон
продолжается. И тут же она окончательно и очень ясно поняла, что никакой
это не сон, а самая настоящая, хоть и странная, реальность.

Захотела испугаться и не смогла этого сделать. Было только недоумение
и словно бы оглушенность от необъяснимого перехода в совсем другую жизнь.

Обернувшись, она увидела, что находится в большой и почти пустой
комнате. На золотистом, с длинным ворсом ковре стоял низкий журнальный
столик, возле него - два глубоких кресла. И все.

Нет, она ошиблась. Всю противоположную стену занимал тускло
отсвечивающий, почти незаметный на фоне обоев экран. Как у телевизора,
только во много раз больше.

Еще не зная зачем, она решила подойти, взглянуть на него поближе.

Идти было неудобно, в теле ощущались скованность и слабость, словно
после долгой болезни. И еще - мешали очень высокие каблуки. Она таких
раньше никогда не носила.

Экран вдруг засветился, и с каждым шагом свечение становилось ярче, а
когда она подошла вплотную, поверхность стекла исчезла, растворилась, и в
образовавшемся проеме она увидела другую комнату - роскошно, в
эклектическом стиле конца прошлого века меблированный кабинет.

В стилях она, будущий архитектор, разбиралась хорошо, и не могла не
восхититься сложностью и тщательностью отделки стен и потолка,
тяжеловесной изящностью мебели.

Иллюзия была полной, и только коснувшись рукой холодного стекла, она
убедилась, что перед ней все же изображение.

А там, в кабинете, заполненном сумеречным тоскливым светом, за
массивным письменным столом на резных львиных лапах, в черном кожаном
кресле сидел человек и читал толстую книгу. Лампа под зеленым абажуром
освещала часть стола - с блестящим кофейником, граненой хрустальной
пепельницей, над которой поднималась вверх тонкая и неподвижная струйка
дыма, и лежащим чуть сбоку большим черным револьвером.

Поза человека, наклон головы, подсвеченный лампой профиль показались
ей знакомыми, и тут же она узнала его. Конечно, это Дмитрий, он же -
мичман Дим, как она звала его по созвучию с именем героя романа Конрада.
Они расстались совсем недавно, часа четыре назад, у двери ее квартиры, но
как он странно изменился! Лицо покрыто красноватым густым загаром - вместо
ленинградской весенней бледности, на голове не курсантский ежик, а
довольно длинные, выгоревшие на солнце волосы. И другая одежда. Не черная
форменка с якорьками на погонах, а оливковая рубашка непривычного покроя.
Но дело даже не в этом. Она вдруг поняла, что этот Дмитрий гораздо старше,
лет, может быть, на десять, если не больше. Не юноша, а довольно-таки
поживший мужчина.

Он поднимает голову, смотрит на нее, и тоже узнает ее не сразу.

"Постой... Наташа? Это ты, Наташа? - Он слабо как-то и растерянно
улыбается. - Откуда? Как давно я тебя не видел..." - "Почему же давно? Еще
сегодня ночью..." Он отрицательно качает головой: "Давно, Наташа. Я уже
начал забывать твое лицо. Да и ты, надо сказать, изменилась, совсем
красавицей стала..."

И вот только теперь она просыпается по-настоящему. До конца. И все
понимает. Что действительно прошло очень много лет, что у нее уже была
другая жизнь, в которой много разного случилось, но Дима в той жизни не
было.

И вспоминает еще одно, самое главное, от чего ей наконец становится
по-настоящему жутко...

В том, что Фритьоф Нансен был прав и к холоду привыкнуть
действительно невозможно, Воронцов сумел наконец убедиться в полной мере.

Вышло так, что после многих лет, проведенных на южных линиях, ему
целую навигацию пришлось работать "на северах", от Мурманска до Певека и
обратно. Погода все время стояла мерзейшая, устал он сильнее, чем
когда-либо раньше, и когда наконец дождался отпуска, решил провести его
градусов на тридцать ниже по сетке координат. А на тех широтах его больше
всего привлекал Сухуми. Тихий город на зеленых холмах, счастливо
избегнувший опасности превратиться в курортный Вавилон, как, например,
соседний Сочи; теплое море без всяких признаков битого, а равно и
сплоченного льда; много пальм и другой субтропической зелени, спокойные
закаты над жемчужными волнами.

Он приехал туда и понял, что не ошибся.

Целыми днями Воронцов валялся на разноцветном галечном пляже, в
прозрачной перистой тени громадных эвкалиптов, перечитывал "Бросок на юг"
Паустовского, где описаны эти же места в начале двадцатых годов. Часто,
откладывая книгу, он глядел на город по ту сторону бухты и представлял,
как все здесь выглядело шестьдесят лет назад. А вечерами выходил на
набережную, ел на веранде над морем горячие, похожие формой на корабли
викингов хачапури, а потом выпивал много крошечных чашечек густого и
горького кофе, который раньше был "по-турецки", а теперь - по каким-то,
очевидно, внешнеполитическим, соображениям - стал "по-восточному", хотя
варил этот кофе все тот же, что и двадцать лет назад, старый турок Гриша.

День, кажется, на пятнадцатый, начав уставать от монотонности жизни и
в поисках новых впечатлений, Воронцов поддался на мегафонные призывы
человека на пирсе и взял билет в Новый Афон.

Там, на ступенях старинного храма, он неожиданно встретил знакомого
журналиста, с которым шел в прошлом году из Бомбея на Ленинград.

Конечно, оба обрадовались. Воронцов - от одиночества, журналист, по
его словам - потому, что давно искал Воронцова, дабы презентовать ему
путевые, недавно изданные очерки, в которых было и о нем кое-что.

Прервав программу экскурсии, поехали на такси в Гульрипш, где
журналист держал дачу. Надо отметить - великолепную. Дикий камень,
полированное дерево, красная черепица, кованый чугунный забор и ворота, и
все - в обрамлении магнолий, лавров и неизменных эвкалиптов.

Антон - так звали журналиста - надписал Воронцову довольно
толстенькую, неплохо оформленную и иллюстрированную многими фотографиями
книжку, и Дмитрий, не удержавшись, тут же ее просмотрел. Отметил явный
перебор по части экзотики, которую автор выискивал где придется, и то, что
Антон подчас просто грешил дурной литературщиной. Читая о себе фразы типа:
"Старпом нашего балкера по-мужски элегантен и сдержанно красив", "В нем
постоянно чувствуется его военно-морское прошлое", и даже: "Меня поразили
тонкость и парадоксальность мыслей, редкие у людей его типа и профессии",
Воронцов усмехался, а в особо сильных местах довольно громко фыркал, но
остался доволен. В главном все было верно и даже остро. Хотя, если данное
творение попадется на глаза коллегам, язвительных шуточек не оберешься...

По случаю встречи поехали ужинать в Эшеры, в знаменитый пещерный
ресторан, куда так просто не попадешь и куда любят приезжать серьезные
люди из Сочи, Гагр, даже Тбилиси.

Антон много говорил о делах окололитературных, и слушать его было
интересно. От Воронцова же требовалось только кивать в нужных местах,
говорить "а-а" и "ух ты!", задавать наводящие вопросы и изредка
произносить тосты. Такое разделение труда, очевидно, устраивало обоих.

Следующие дни они тоже проводили вместе.

Все произошло как раз через неделю. С утра загорали на одном закрытом