Генри Лайон ОЛДИ

МЭЙЛАНЬ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЧЕЛОВЕК И ЕГО МЕЧ

Подобен сверканью моей души блеск моего клинка:

Разящий, он в битве незаменим, он - радость для смельчака.

Как струи воды в полыханье огня, отливы его ярки,

И как талисманов старинных резьба, прожилки его тонки.

А если захочешь ты распознать его настоящий цвет -

Волна переливов обманет глаза, как будто смеясь в ответ.

Он тонок и длинен, изящен и строг, он - гордость моих очей.

Он светится радугой, он блестит, струящийся, как ручей.

Живой, я живые тела крушу: стальной, ты крушишь металл -

И, значит, против своей родни каждый из нас восстал.

Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби

...Солнце неторопливо выползало из рассветной дымки, окрашивая в
нежно-розовые тона далекие полоски облаков на востоке, и негромко
шелестели узорчатые листья придорожных тутовников, вплетая в свой шум
журчание суетливого ручья. Утро, подобно занавесу в балагане площадных
лицедеев-мутрибов, распахивалось от знойной Харзы до отрогов Сафед-Кух, и
мир готовился родиться заново.

Начинался день. Новый день.

И уже простучали по бревенчатому мостику с шаткими перилами копыта
коня...

Нет. Двух коней.

Двух - потому что мой не в меру верный дворецкий Кос ан-Танья все же
увязался за мной. И я ничего не мог с этим поделать.

Сначала я приказал - и Кос впервые ослушался приказа. Тогда я сменил
тактику и попытался его уговорить. С тем же успехом я мог бы уговаривать
стену комнаты, в которой мы находились. С той лишь разницей, что стена бы
молчала, а у упрямого ан-Таньи на всякий мой довод находился незыблемо
логичный ответ, и этот ответ никак меня не устраивал - так что спор быстро
зашел в тупик.

Тогда я разозлился. Наверное, я был не прав; наверное, это было глупо
- нет, не наверное, а наверняка! - но это я понимаю уже сейчас, а тогда я
просто вышел из себя и заявил Косу, что он уволен.

Окончательно и бесповоротно.

На что мой дворецкий улыбнулся с просто возмутительной вежливостью и
затребовал письменного подтверждения.

Еще было не поздно одуматься, но я настолько разгневался, что тут же
взял лист пергамента и костяной калам, пододвинул бронзовую чернильницу и
на одном дыхании написал приказ об увольнении.

Об увольнении моего дворецкого Коса ан-Таньи.

Я лишь запоздало удивился, подписываясь правой, железной рукой -
удивился не столько своему поспешному решению, сколько тому, с какой
легкостью сумел удержать в новой руке калам.

Причем текст вышел вполне разборчивым, хотя и несколько корявым, а
роспись оказалась достаточно похожей на старую.

Кос самым внимательным образом прочитал приказ, удовлетворенно
кивнул, помахал пергаментом в воздухе, чтобы просохли чернила, и послал
гонца к городскому кади, дабы тот заверил подлинность документа.

Пока гонец мотался туда-сюда, Кос равнодушно глядел в окно, а я еле
сдерживался, чтобы не треснуть отставного дворецкого чернильницей по
голове.

Наконец посыльный привез пергамент, свернутый в трубочку и
запечатанный личной печатью городского кади Кабира. Ан-Танья сунул свиток
за отворот халата и повернулся ко мне.

- Итак, надо понимать, что я уволен? - зачем-то осведомился мой
бывший дворецкий. Впрочем, Кос всегда отличался особой педантичностью.

- Да! - раздраженно подтвердил я. - Ты что, читать разучился?!
У-во-лен! И теперь ты можешь идти...

- Нет уж, дорогой мой, это ТЫ теперь можешь идти, - внезапно перебил
меня ан-Танья, закладывая большие пальцы рук за пояс, - и подробнейшим
образом объяснил мне, Высшему Чэну из семьи Анкоров Вэйских, наследному
вану Мэйланя и так далее, куда я теперь могу идти.

Ох, и далеко мне пришлось бы идти, послушайся я Коса!

- ...а я поеду с тобой, потому что, во-первых, ты без меня пропадешь,
не добравшись даже до Хаффы, а не то что до Мэйланя, а во-вторых, ты мне
больше не указ. Куда хочу, туда и еду. А хочу я туда, куда и ты. И кстати,
с тебя еще выходное пособие, - закончил он.

Сперва я остолбенел и решил, что настал конец света, а я этого не
заметил. Потом я понял, что конец света здесь ни при чем, а просто зря я
уволил этого негодяя.

И безропотно выдал ему выходное пособие.

С которым он и отправился на базар закупать провизию в дорогу.

А утром следующего дня мы - я и сияющий, как новенький дирхем,
ан-Танья - выехали из восточных ворот Кабира и свернули на Фаррский тракт,
раньше именовавшийся дорогой Барра.

"Мэй-лань! - звенели о булыжник подковы моего коня. - Мэй-лань,
мэй-лань, мэй..."

Ехали мы не слишком торопясь - путь впереди лежал неблизкий и не на
один день - но и нигде особенно не задерживаясь. По дороге мы молчали -
мне до сих пор было стыдно за свою вчерашнюю вспышку, а Кос никогда и не
отличался особой многословностью.

Я понемногу привыкал к тяжести доспеха, поначалу несколько
сковывавшей движения, то и дело возвращаясь мыслями к ночной Беседе...
нет, к ночной схватке, в которой погиб Друдл.

И не он один.

Да, остальных убил я. Я и Единорог. Он-Я. Или Я-Он. Мы. И, сколько ни
играй словами, это было страшно. Страшнее, чем отрубленная рука и алая
кровь на зеленой траве. Ведь то была моя рука, моя кровь...

А это - чужая.

Но пролитая мной.

Страшна была даже не сама смерть. Страшна была та легкость, с которой
я превратил живое в неживое. Ах, как просто это оказалось!.. до ужаса
просто. И теперь я боялся сам себя.

Как и Единорог.

Оказывается, свыкнуться с мыслью о возможности убийства совсем
нетрудно. Ты просто снимаешь с себя тяжесть постоянного контроля - словно
доспех снял - затем ты всего лишь продолжаешь начатое движение, не
останавливаясь... и вот уже клинок с убийственной точностью нащупывает
живое сердце, трепещущее сердце - и входит в него.

Вот и все.

И ты чувствуешь это, потому что ты - это меч, а меч - это ты. Потому
что таким же надтреснутым стоном отдается где-то глубоко внутри
предсмертный звон сломавшегося клинка. Потому что он тоже живой -
теперь-то я знаю это.

Но я знаю и другое. Я знаю, что значит слово "Враг". Есть в нашем
мире такое подлое слово, и пишется оно с большой буквы на всех языках. Ты
бы меня понял, смешной и грозный шут Друдл... Да, ты бы меня понял. Враг -
это... это Враг. И если ты не убьешь его - он убьет тебя. Или твоего
друга. Или чужого друга. Или убьет твой меч. Или меч убьет его...

Но, убивая врага, этим самым ты тоже убиваешь чьего-то друга.

Я невольно скосил глаза на рукоять Сая Второго, торчавшего из-за
моего пояса. Сай молчал. Во всяком случае, мне хотелось бы, чтобы он
молчал. Потом я положил железную ладонь на рукоять Единорога. Он тоже
молчал, думая о своем, и я не решился его тревожить.

Похоже, Единорог, как и я, не вполне пришел в себя после
вчерашнего... о Творец, какие простые истины узнаем мы иногда, и до чего
же трудно привыкать к жизни, в которой есть место вот таким простым
истинам!..

...Пополудни мы устроили короткий привал. Кос молча помог мне
выбраться из доспеха, и я сумел слегка размяться. С непривычки тело
немного ломило, и завтра это наверняка даст о себе знать, но я уже понимал
- привыкну. Когда я ребенком впервые взял в руки Единорога, он тоже
показался мне несуразно длинным и тяжелым. А эта железная одежда - не меч.
Ею не пользоваться надо, а носить. Предки ведь носили - и не жаловались.
Или, может, жаловались - но все равно носили. Времена такие были... вроде
наших времен.

Ладно, хватит об этом. Впереди еще столько всего... Чего - всего? Кто
его знает... Поживем - увидим.

Если доживем.

Вот с такими веселыми мыслями мы наскоро перекусили холодным мясом с
просяными лепешками, запивая еду кислым вином из бурдюка. Потом, спустя
полчаса, я снова облачился в доспех аль-Мутанабби и взобрался на
недоуменно косившегося на меня коня.

Свистнула плеть, конь оскалил желтые зубы в подозрительной ухмылке -
и мы поехали дальше.

Мерно покачиваясь в седле, я думал о том, что возьмись я рассказывать
кому-нибудь о первом дне нашего пути в Мэйлань, то не смог бы сообщить
ничего интересного. Ну, выехали из Кабира... ну, привал... дальше вот
едем... Все. Как же это, однако, прекрасно - когда с тобой ничего не
происходит! А дни, богатые событиями (и ночи тоже!) пусть отправляются под
хвост к Ушастому Демону У!..