Виктор ПЕЛЕВИН

МИТТЕЛЬШПИЛЬ

Участок тротуара у "Националя" - последние десять метров Тверской
улицы Горького - был обнесен деревянными столбиками, между которыми на
холодном январском ветру раскачивалась веревка с мятыми красными флажками.
Желающим спуститься в подземный переход приходилось сходить с тротуара и
идти вдоль припаркованных машин, читая яркие оскорбления на непонятных
языках, приклеенные к стеклам изнутри. Особенно обидной Люсе показалась
надпись на огромном обтекаемом автобусе - "We show you Europe". Насчет
"We" было ясно - это фирма, которой принадлежал автобус. А вот кто этот
"you"? Люсе что-то подсказывало, что имеются в виду не желающие
прокатиться иностранцы, а именно она, а этот залепленный снегом автобус -
и есть Европа, одновременно близкая и совершенно недостижимая. Из-за
Европы выглянула красная милицейская харя и ухмыльнулась настолько в такт
люсиным мыслям, что она рефлекторно повернула назад.

Поднявшись по ступенькам на площадку перед "Интуристом", она подошла
к ларьку, где продавали кофе. Обычно перед ним топталась очередь минут на
пять, но сегодня из-за мороза было пусто, и даже плексигласовое оконце
было закрыто. Люся постучала. Девушка, дремавшая возле гриля, встала,
подошла к стойке и со знакомой ненавистью глянула на люсину лисью шубу
("пятнадцать кусков", как ее называли подруги), на лисью шапку и на чуть
тронутое дорогой косметикой лицо, глядевшее на нее из заснеженного темного
мира.

- Кофе, пожалуйста, - сказала Люся.

Девушка сунула два кофейника в песок на плите, взяла рубль и
спросила:

- Не холодно так, весь вечер на панели?

"Сука, а?" - подумала Люся, но в ответ ничего грубого не сказала,
взяла кофе и отошла к столику.

Сегодня день был не очень удачный. Точнее сказать, совсем неудачный -
возле "Националя" гужевались одни пьяные финны, и то, похоже, какие-то
рыболовы. Мелькнул только седоватый худой француз с выпуклыми развратными
глазами - но, прошмыгнув раза два мимо Люси, так ничего и не сказал, кинул
на лед возле урны пустую пачку "Житана", сунул руки в карманы дубленки и
исчез за углом. Мороз. Холодно было так, что даже шоферы, торгующие
сигаретами, презервативами и пивом, перенесли свою особую экономическую
зону с улицы в узкий тамбур "Националя", где шутливо переругивались с
весельчаком швейцаром:

- Это ты раньше был в гэбухе полковник, а сейчас такое же говно, как
все... Или ты может весь холл купил? У нас тоже права человека имеются...

Люся зашла к ним, купила за четвертной "Салем" у какого-то дедуни с
разъеденным носом, и вышла опять на мороз. Фирма дрыхла по своим номерам
или глядела в окна на мигающий разноцветными огнями замерзший город, и
совсем, похоже, не думала о люсином нежном теле.

"Пойти, что ли, в "Москву"?

Люся брезгливо поглядела на серый имперский фасад, украшенный
двухметровыми синими снежинками на белых полотнищах - от ветра по ткани
проходили волны, и снежинки казались огромными синими вшами, шевелящимися
на холодной стене.

"Хотя там тоже тухло..."

У подъезда "Москвы" было действительно безрадостно: снег, завывание
ветра - так и казалось, что из-за колонн сейчас выйдут ребята с простыми
открытыми лицами, в шинелях, с овчарками на широких брезентовых ремнях.
Внутри, в больших мраморных сенях, пьяная восточная компания пела какой-то
древний боевой гимн, а с третьего этажа долетала другая музыка -
ресторанная, блеющая:

- Воу-оу, ю-ин-зи-ами-нау...

Люся сдала шубу и шапку, поправила невесомый свитер с серебряными
блестками и пошла на второй этаж. Хоть место было и гнилое, а все же
именно здесь осенью Люся сняла немца на триста марок и два флакона
"Пуассона" с распылителем. Лучше всего - это какой-нибудь пожилой
коммивояжер с полоской от обручального кольца на волосатом безымянном
пальце - толстячок, уже обтяпавший свои дела с соввластью и ждущий теперь
от дикой северной земли в меру сладкого и опасного приключения. Такой
клиент не торчит на ступенях "Интуриста", а идет в угол потемнее, вроде
"Москвы" или даже "Минска", от страха платит много, да и не заразный
наверняка. А в запросах трогательно прост. Но встречается он редко и,
главное, непредсказуемо - это как рыбу удить.

Люся взяла два коктейля, села за угловой столик в баре, щелкнула
зажигалкой и дунула дорогим дымом в темный потолок. Вокруг было почти
пусто. За столиком напротив сидели два морских офицера в черной форме -
лысые, с гробовыми лицами. Перед каждым желтело по нетронутому стакану с
коктейлем, а на полу под столиком стояла бутылка водки - они пили через
длинную пластиковую трубочку, передавая ее друг другу таким же спокойным и
точным движением, каким, наверно, нажимали кнопки и переключали тумблеры
на пультах своего подводного ракетоносца.

"Допью - и домой", - подумала Люся.

Заглушая музыку с третьего этажа, заиграл магнитофон, и тут вдруг у
Люси по спине прошла слабая судорога. Это была старая песня "Аббы" -
что-то про трубача, луну и так далее. В восемьдесят четвертом - или
восемьдесят пятом? - именно ее все лето крутил старенький катушечный
"Маяк" в штабе стройотряда. Где ж это было? Астрахань? Или Саратов?
Господи, со странным чувством подумала Люся, вот ведь забросила жизнь.
Сказал бы кто тогда, даже в шутку - сразу бы в рожу получил. И, главное,
как-то все само собой вышло. Или не само?

- П-а-а-звольте вас пригласить.

Люся подняла голову. Перед ней стоял черный морской офицер, без
выражения глядел ей в лицо и чуть покачивал длинными руками, вытянутыми
вдоль туловища.

- Куда? - не поняла Люся.

- На танец. Армия - это танец. Танец рождает свободу.

Люся открыла было рот, а потом неожиданно для самой себя кивнула
головой и встала.

Черные руки, как замок на чемодане, сщелкнулись у нее за спиной, и
офицер стал мелкими шагами ходить между столиков, увлекая Люсю за собой и
норовя прижаться к ней своим черным кителем - это был даже не китель, а
что-то вроде школьной курточки, только большой и с погонами. Перемещался
офицер совершенно не в такт музыке. Видно, у него внутри играл свой
маленький оркестр, исполнявший что-то медленное и надрывное. Из его рта
веяло водкой - не перегаром, а именно холодным и чистым химическим
запахом.

- Ты чего лысый-то? - спросила Люся, чуть отпихивая офицера от себя.
- Ведь молодой еще.

- Семь лет в стальном гробу-у, - тихо пропел офицер, подняв на
последнем слове голос почти до фальцета.

- Шутишь? - спросила Люся.

- В гробу-у, - протянул офицер, и откровенно прижался к ней.

- А ты знаешь хоть, что такое свобода? - отталкивая его, спросила
Люся. - Знаешь?

Офицер что-то промычал.

Музыка кончилась, и Люся, без всяких церемоний отделив его от себя,
вернулась к столику и села. Коктейль был на вкус отвратительным; Люся
отодвинула его, и, чтобы чем-нибудь себя занять, раскрыла на коленях
сумочку. Раздвинув страницы лежащего между пудреницей и зубной щеткой
номера "Молодой Гвардии" (зная, что этого журнала никто никогда не
откроет, она прятала в нем валюту), она стала наощупь считать зеленые
пятерки, вызывая в памяти благородное лицо Линкольна и надпись со словами
"legal tender", которые она переводила как "легальная нежность". Бумажек
оставалось всего восемь, и Люся, вздохнув, решила попытать счастья на
третьем этаже, чтобы не мучила потом совесть.

Дорогу наверх преграждал толстый бархатный шнур, перед которым
толпились совки, желающие попасть в ресторан, а узкий остававшийся проход
был заполнен сидящим на табурете старшим официантом в синей форме с
какими-то желтыми нашивками. Люся кивнула ему, перешагнула шнур, поднялась
в ресторан и свернула в кафельный закуток перед буфетом. Там как раз стоял
знакомый официант Сережа и через пластмассовую воронку переливал остатки
шампанского из множества бокалов в бутылку, уже перехваченную салфеткой и
стоящую в ведерке.

- Привет, Сережа, - сказала Люся, - как сегодня?

Сережа улыбнулся и помахал ей рукой - он относился к Люсе с тем
бескорыстным уважением и симпатией, с каким, наверно, знатный токарь
думает субботним вечером о знакомом асе-фрезеровщике.

- Ерунда, Люсь. Два поляка драных и Кампучия с тяпками. Ты в пятницу
приходи. Нефтяные арабы будут. Я тебя к самому потному посажу.

- Боюсь я эту Азию, - вздохнула Люся. - Я как-то с одним арабом
работала - ты, Сергей, не поверишь. Он с собой в чемодане дамасскую саблю
возит - она сворачивается, как этот... - Люся показала руками.

- Ремень, - подсказал Сергей.

- Нет, не ремень, а этот... Метр складной. Он без этой сабли
возбудиться не может. Всю ночь ее из руки не выпускал, подушку пополам
разрубил. Я к утру вся в пуху была. Хорошо там ванная в номере...

Сережа посмеялся, подхватил поднос с шампанским и убежал в зал. Люся
задержалась на секунду у мраморного ограждения, чтобы поглядеть на
расписной потолок - в его центре была огромная фреска, изображавшая, как
Люся смутно догадывалась, сотворение мира, в котором она родилась и
выросла, и который за последние несколько лет уже успел куда-то исчезнуть: