Виктор ПЕЛЕВИН

МУЗЫКА СО СТОЛБА

"...кого уровня. Так, недавно известным американским физиком Ка...
Ка... (Матвей пропустил длинную фамилию, отметив, однако, еврейский
суффикс) был представлен доклад ("вот суки, - подумал Матвей, вспомнив
жирную куклоподобную жену какого-то академика, мерцавшую вчера золотыми
зубами и серьгами в передаче "От сердца к сердцу", - всюду нашу кровь
пьют, и по телевизору, и где хочешь...") в котором говорилось о
математической возможности существования таких точек пространства,
которые, находясь одновременно в нескольких эволюционных линиях, являются
как бы их пересечением. Однако эти точки, если они и существуют, не могут
быть зафиксированы сторонним наблюдателем: переход через такую точку
приведет к тому, что вместо события "А1" области "А" начнет происходить
событие "Б1" области "Б". Но событие, происходившее в области "А", теперь
будет событием, происходящим в области "Б", и у этого события "Б1",
естественно, будет существовать некая предыстория, целиком относящаяся к
области "Б" и не имеющая ничего общего с предысторией события "А1".
Поясним это на примере. Представим себе пересечение двух железнодорожных
путей и поезд, мчащийся по одному из них к стрелке. Приближаясь к то..."

Дальше был неровный обрыв. Матвей поглядел на другую сторону обрывка
журнальной страницы.

"...первый отдел Минздрава; в чужой стране - свою. Интеллигент..."

Вертикально шла красная полоса, делившая обрывок на две части; справа
от нее был был разрез какого-то самолета. Матвей вытер о бумагу пальцы,
скомкал ее, бросил и откинулся спиной к забору.

Машина со сваркой должна была быть к десяти, а был уже полдень.
Поэтому второй час лежали в траве у магазина, слушая, как гудят мухи и
убедительно говорит радио на толстом сером колу, несколько косо вбитом в
землю. Магазин был закрыт, и это казалось лишним доказательством полной
невозможности существования в одной отдельно взятой стране.

- Может, она сзади сидит? У кладовой?

- Может, - ответил Матвею Петр, - да ведь все равно не откроет. И
денег нет.

Матвей поглядел на бледное лицо Петра с прилипшей ко лбу черной
прядью и подумал, что все мы, в сущности, ничего не знаем о тех людях,
рядом с которыми проходит наша жизнь, даже если это наши самые близкие
друзья.

Петру было лет под сорок. Он был человеком большой внутренней силы,
которую расходовал стихийно и неожиданно, в пьяных разговорах и диких
выходках. Его бесцветное лицо наводило приезжих из города на мысли о
глубокой и особенной душе, а местных - на разговоры об утопленниках и
болотах. По душевной склонности был он гомоантисемит, то есть ненавидел
мужчин-евреев, терпимо относясь к женщинам (даже сам когда-то был женат на
еврейке Тамаре; она уехала в Израиль, а самого Петра туда не пустили из-за
грибка на ногах). Вот, пожалуй, и все, что Матвей и все остальные в
бригаде знали про своего напарника - но то, что в другой среде называлось
бы духовным превосходством, прочно и постоянно подразумевалось за Петром,
несмотря на его немногословие и отказ сформулировать определенное мнение
по многим вопросам жизни.

- Выпить обязательно надо, - сказал Семен, сидевший напротив Петра
спиной к дереву.

- Наши нордические предки не пили вина, - не отрывая взгляда от
дороги, ровным голосом проговорил Петр, - а опьяняли себя грибом
мухомором.

- Ты чё, - сказал Семен, - это ж помереть можно. Он ядовитый,
мухомор. Во всех книгах написано.

Петр грустно усмехнулся.

- А ты посмотри, - сказал он, - кто эти книги пишет. Теперь даже
фамилий не скрывают. Это, браток, нас специально спаивают. Я этим сукам
каждый свой стакан вспомню.

- И я, - сказал Матвей.

Семен молча встал и пошел вдоль забора по направлению к небольшой
рощице за магазином.

- А ты их пробовал когда-нибудь? - спросил Матвей.

Петр не ответил. Такая у него была привычка - не отвечать на
некоторые вопросы. Матвей не стал повторять и замолчал.

- Гляди, что принес, - сказал, подходя, Семен и бросил на траву перед
Матвеем что-то в мятой газете. Когда он развернул ее, Матвей увидел
мухоморы - на первый взгляд, штук около двадцати, самых разных размеров и
формы.

- Где ты их взял?

- Да прямо тут растут, под боком, - Семен махнул рукой в сторону
рощицы, куда несколько минут назад уходил.

- Ну и что с ними делать?

- Как что. Опьяняться, - сказал Семен, - как наши нордические предки.
Раз бабок нет.

- Давай еще постучим, - предложил Матвей, - Лариса в долг одну даст.

- Стучали уже, - ответил Семен.

Матвей с сомнением посмотрел на красно-белую кучу, потом перевел
взгляд на Петра.

- А ты это точно знаешь, Петя? Насчет нордических предков?

Петр презрительно пожал плечами, присел на корточки возле кучи,
вытащил гриб с длинной кривой ножкой и еще не выпрямившейся шляпкой и
принялся его жевать. Семен с Матвеем с интересом следили за процедурой.
Дожевав гриб, Петр принялся за второй - он глядел в сторону и вел себя
так, словно то, что он делает - самая естественная вещь на свете. У Матвея
не было особого желания присоединяться к нему, но Петр вдруг подгреб к
себе несколько грибов посимпатичнее, словно чтобы обезопасить их от
возможных посягательств, и Семен торопливо присел рядом.

"А ведь съедят все" - вдруг подумал Матвей и образовал третью сидящую
по-турецки возле газеты фигуру.

Мухоморы кончились. Матвей не ощущал никакого действия, только во рту
стоял сильный грибной вкус. Видно, на Петра с Семеном грибы тоже не
подействовали. Все переглянулись, словно спрашивая друг друга, нормально
ли, что взрослые серьезные люди только что ни с того ни с сего взяли и
съели целую кучу мухоморов. Потом Семен подтянул к себе газету, скомкал ее
и положил в карман; когда исчезло большое квадратное напоминание о том,
что только что произошло, и на оголенном месте нежно зазеленела трава,
стало как-то легче.

Петр с Семеном встали и, заговорив о чем-то, пошли к дороге; Матвей
откинулся в траву и стал глядеть на редкий синий забор у магазина. Глаза
сами переползли на покачивающуюся шелестящую листву неизвестного дерева, а
потом закрылись. Матвей стал думать о себе, прислушиваясь к ощущению,
производимому облепившей его нос дужкой очков. Размышлять о себе было не
особо приятно - стоял тихий и теплый летний день, все вокруг было
умиротворено и как-то взаимоуравновешено, отчего и думать тоже хотелось о
чем-нибудь хорошем. Матвей перенес внимание на музыку со столба, сменившую
радиорассказ о каких-то трубах.

Музыка была удивительная - древняя и совершенно не соответствующая ни
месту, где находились Матвей с Петром, ни исторической координате момента.
Матвей попытался сообразить, на каком инструменте играют, но не сумел и
стал вместо этого прикладывать музыку к окружающему, глядя сквозь узкую
щелочку между веками, что из этого выйдет. Постепенно окружающие предметы
потеряли свою бесчеловечность, мир как-то разгладился, и вдруг произошла
совершенно неожиданная вещь.

Что-то забитое, изувеченное и загнанное в самый глухой и темный угол
матвеевой души зашевелилось и робко поползло к свету, вздрагивая и каждую
минуту ожидая удара. Матвей дал этому странному непонятно чему полностью
проявиться и теперь глядел на него внутренним взором, силясь понять, что
же это такое. И вдруг заметил, что это непонятно что и есть он сам, и это
оно смотрит на все остальное, только что считавшее себя им, и пытается
разобраться в том, что только что пыталось разобраться в нем самом.

Это так поразило Матвея, что он, увидев рядом подошедшего Петра,
ничего не сказал, а только торжественным движением руки указал на
репродуктор.

Петр недоуменно оглянулся и опять повернулся к Матвею, отчего тот
почувствовал необходимость объясниться словами - но, как оказалось,
сказать что-то осмысленное на тему своих чувств он не может; с его языка
сорвалось только:

- ...а мы... мы так и...

Но Петр неожиданно понял, сощурился и, пристально глядя на Матвея,
наклонил голову набок и стал думать. Потом повернулся, большими и как бы
строевыми шагами подошел к столбу и дернул протянутый по нему провод.

Музыка стихла.

Петр еще не успел обернуться, как Матвей, испытав одновременно
ненависть к нему и стыд за свой плаксивый порыв, надавил чем-то тяжелым и
продолговатым, имевшимся в его душе, на это выползшее навстречу стихшей
уже радиомузыке нечто; по всему внутреннему миру Матвея прошел хруст, а