Владислав ПЕТРОВ

ПОНИМАТЕЛЬ

В студенческие годы я подрабатывал в организации, занимавшейся
художественными переводами, - корректировал подстрочники. С тех пор в
голове задержалось: "Глаза у него были как у арабской лошади, запряженной
в телегу". Такие глаза, наверное, были у меня, когда я уходил от Иры.

Вышел, а дождь как из ведра. И хорошо, что дождь: слезы, текущие из
моих арабских глаз, смывает. Чушь, конечно, какие там слезы, но себя
жалко. Хлопнул я дверью и будто что-то сломал в себе.

Я долго не решался зайти домой - топтался на лестнице и лепил улыбку.
Скакун с грустными глазами приволок к жене телегу непонятой любви. Глупо и
смешно.

- Устал я, - говорю прямо с порога. - Работы невпроворот.

И не вру, между прочим. Мне всегда хватает работы. Пишу все: начиная
с передовиц и кончая некрологами. Бывает, средненько, без души пишу, но
зато сдачу материала никогда не задерживаю. Редактор меня ценит, хотя и не
любит.

- Я блинов напекла, - кричит жена с кухни. - Раздевайся скорее, пока
не остыли.

Разделся. Поел. Теперь самое тяжкое: обязательный час общения перед
вечерним фильмом. Я не хочу ей лгать и не лгать не могу. И не в Ире здесь
дело. Невыносимо каждый вечер говорить про одно и то же и делать при этом
заинтересованное лицо: что в магазине давали, да какое платье жена
Барсукова купила, да что завтра на обед готовить. А ведь я любил ее, точно
знаю - любил!

Час общения я сократил, сказал - голова болит. Жена знает: главное
средство от головной боли для меня - душ.

Заперся, открыл воду. Сел на край ванны. Тяжко жить на свете
пастушонку Пете.

Голову пришлось намочить, иначе зачем я в ванной два часа проторчал.
Расчесался. Из зеркала глядит здоровенный бугай. Вот только глаза. Не
нравятся мне эти глаза. Грустно-тупые глаза. Ну ладно, на сегодня
налюбовался. Нарцисс...

Свет в комнате не горит. Значит, жена уже спит.

Достаю рукопись. Иду на кухню.

Если можешь не писать - не пиши. Вернее не скажешь. Однако я этому
мудрому совету не следую: не писать могу, но все равно ежевечерне
расчехляю машинку. Не столько по зову души, сколько из природного
упрямства, остаточного рвения, как любит говорить в таких случаях
ответственный секретарь нашей газеты Амиран. Рвение осталось с тех времен,
когда я еще не мог не писать.

Просидел над машинкой час, не высидел ни строки, зато изрисовал с
десяток листов. Точку в повести я поставил полгода назад. Можно клеть в
папку покрасивше - и бегом по редакциям. Но одно останавливает: каждое
слово выверено, а ощущения правды нет. Как тут быть? И я ежевечерне
расчехляю машинку...

Спрятал рукопись. Покурил. На сегодня все. Спать.

Засыпаю я в последнее время тяжело.

Выхожу из лифта. Редакционный коридор. Привет, привет, привет...

Отсиживаю случку. Пардон, так у нас именуются редакторские
пятиминутки.

И наконец, за работу.

Пишу очерк. О человеке, у которого 21 июня сорок первого года была
свадьба. А потом призыв, тяжелое ранение в первом же бою, концлагерь. В
сорок четвертом во время восстания заключенных он, безоружный, бросился на
пулемет. В маленьком польском городке его именем названа улица. Его сын,
которого он никогда не видел, сидел вчера напротив меня вот в этой самой
комнате и рассуждал о перспективе покупки "Жигулей" в импортном
исполнении.

Очерк не идет. Трудно писать о герое, чей сын, скомкав рассказ о
поездке на родную могилу, начинает деловито выяснять, нет ли для таких,
как он, сынов героических отцов, льгот на приобретение автомобиля.

Очерк не идет. Но я знаю, что его напишу. И не потому, что строкаж
сдавать надо. Стыдно не написать.

А пока откидываюсь на стуле к прикрываю глаза. Что же все-таки со
мной происходит? Почему все не так? И кто виноват в этом? Ах, как хочется
найти виноватых!

И я нашел уже: виновата жена, нечуткая, непонимающая. Кто еще? На
кого еще выплеснуться?

Все по-прежнему. И все не так. Как будто вдруг потеряна точка опоры.
Мне кажется: недавно со мной произошло что-то очень плохое, а что - не
помню.

Или я просто устал?

- Чай будешь? - спрашивает меня Шурик, с которым мы делим
редакционную комнату. - Если будешь, сходи за водой.

Вечно мы препираемся из-за этой воды. Шурик походы с графином по
очереди возвел в принцип, лишний раз ни за что не сходит. Это раздражает,
но сейчас я даже рад, что он меня окликнул.

Выхожу с графином. В конце коридора замечаю Иру; с ней Валерия,
секретарь нашего редактора.

Ира идет к нам. Она с завидным постоянством появляется в нашей
комнате. Три раза в день. По ней можно проверять часы. Она приходит
покурить, хотя с тем же успехом может сделать это у себя в корректорской.
Мне неприятно, что и сегодня она не изменила своей привычке. Зачем ей это?
А может быть, надо опросить иначе: почему я придаю этому такое значение?

Возвращаюсь, на миг замираю перед дверью. Сейчас я стану не похож на
себя. И как раз потому, что мне очень хочется быть собой. Насчет телеги
непонятой любви - блажь, но... Быть собой не получается.

А какой я? Где я настоящий? "Вот тогда мы прочувствовали, что
заблудились в пространстве, среди сотен недосягаемых планет, и кто знает,
как отыскать ту настоящую, ту единственную планету, на которой остались
знакомые поля и леса, и любимый дом, и все, кто нам дорог..." Это
Сент-Экзюпери, "Планета людей".

А какой я? Этого вопроса достаточно, чтобы заблудиться в
пространстве. А пока мы в нем ищем себя, нас настигают дела и делишки,
которые еще больше все запутывают. Что остается делать? Как жить, чтобы не
оказаться в офсайде? Сжать зубы и вслед за Сент-Элом повернуть на
Меркурий?

- Какой я! Я - страстный! - орет, подвывая, Шурик и тянется к
Валерии.

Это первое, что я слышу и вижу, открыв дверь. Во всем десятке
редакций, расположенных в нашем здании, нет, наверное, ни одной
мало-мальски симпатичной особы женского пола, хотя бы раз не побывавшей у
нас в комнате. Приходят они, конечно, не ко мне, а к Шурику.

- Принес воду? Давай чай заваривай! - приказывает Шурик, не выпуская
талию Валерии; и снова на всю редакцию: - О, Валерия, любовь моя, выходи
за меня замуж!

Ира сидит у окна, молча наблюдает за ними. Мне она кивнула, как
постороннему. Ну и бог с ней. Сажусь за стол и питаюсь писать.

Я никогда не сумел бы броситься на пулемет, но в концлагере, верю, в
подлеца не превратился бы. Легко рассуждать об этом, постукивая одним
пальцем по машинке. Особенно если не вспоминать усвоенную через синяки
банальную истину: настоящую цену словам определяют только конкретные
обстоятельства. Мой одноклассник Леня Карапетян довел до гипертонического
криза школьного военрука, на полном серьезе доказывая бессмысленность
подвига Александра Матросова, а через девять лет погиб в Афганистане,
вызвав огонь на себя.

Визг. Это Валерия обороняется от Шурика. На пол летят бумаги,
стаканчик с карандашами.

Открывается дверь. На пороге редактор.

Валерия вмиг выпархивает в коридор. Редактор - седина в бороду, бес в
ребро - ревнив, как Отелло. Сейчас последуют санкции. Он выйдет, потом
минут этак через пять позвонит и скажет деревянным голосом: "Александр
Васильевич, зайдите ко мне". Обращение по имени-отчеству для него высшая
форма иронии.

И точно: не успел Шурик привести стол в порядок, как зазвонил
телефон. Шурик с ухмылкой - нет в нас почтительности к начальству -
удаляется. Мы с Ирой остаемся наедине.

Она затягивается дымом по-мужски глубоко, улыбается.

- Так чего же это ты вчера испугался? - говорит она.

Я не знаю, как отвечать.

Вчера (я дежурил по номеру) у нас неожиданно слетел материал на
полполосы. Я позвонил жене, чтобы рано не ждала, а тут все переигралось в
обратную сторону. Индульгенция на позднюю явку была, однако, уже получена.

- Зайдешь? - спросила Ира, когда я проводил ее до дому. После развода
она живет вдвоем с матерью; неделю назад мать уехала в санаторий.

- Зайду, - кивнул я.

И зашел. А вскоре позорно бежал, убоявшись назревающего адюльтера.

Ира для меня нечто вроде Прекрасной Дамы. Каждому нормальному мужику,
даже если сам он в этом не признается, нужна Прекрасная Дама. Если ее нет,
ее стоит выдумать. Я выдумал Иру, и в этом не обманываюсь. Но адюльтер с
Прекрасной Дамой - вещь противоестественная. И мне нечего сказать Ире.

- Так чего же ты вчера испугался? - повторяет она.