Сергей СНЕГОВ

КОЛЬЦО ОБРАТНОГО ВРЕМЕНИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. МУЧЕНИКИ ЗВЕЗДНОЙ ДИСГАРМОНИИ

Среди миров, в мерцании светил

Одной звезды я повторяю имя

Не потому, чтоб я ее любил,

А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,

Я у нее одной молю ответа.

Не потому, что от нее светло,

А потому, что с ней не надо света.

Ин.Анненский

Вот ваш Лондон, леди. Узнаете?

Я его дарю вам. Это он

В каждом звуке, в каждом повороте,

В ускользающем водовороте

Сна, так непохожего на сон.

Вс.Рождественский

В тот день хлынул громкий дождь, это я хорошо помню. В Управлении
Земной Оси что-то разладилось: праздник Большой летней грозы планировался
через неделю. А косые прутья дождя звучно секли окна, по бульвару мчались
пенистые потоки. Я бегом поднялся на веранду восьмидесятого этажа и с
наслаждением подставил лицо незапрограммированному ливню. Я, конечно,
мигом промок до нитки. И когда Мэри позвала меня, не откликнулся: я знал,
что она сердится. Я и раньше не надевал плаща, выбегая на дождь, всегда
это вызывало у нее недовольство. Она продолжала звать:

- Эли! Эли! Опускайся! Тебя вызывает Ромеро.

Когда Мэри упомянула Ромеро, я возвратился. Посреди комнаты стоял
Павел - естественно, его изображение, а не он сам.

- Дорогой адмирал, плохие новости! - сказал Ромеро.

Я уже двадцать лет не адмирал, но иначе он меня по-прежнему не
называет.

- Мы наконец разобрались в обстоятельствах гибели экспедиции Аллана
Круза и Леонида Мравы. Должен с сокрушением вас информировать, что
первоначальная гипотеза случайной аварии опровергнута. Не оправдалось и
предположение, что Аллан и Леонид допустили просчеты. Все их распоряжения
посмертно подтверждены Большой Академической машиной: действия наших
бедных друзей были наилучшими в тех ужасных условиях.

- Вы хотите сказать, Павел... - начал я, но он не дал мне договорить.
Он был так взволнован, что пренебрег своей неизменной вежливостью.

- Да, именно это, адмирал! Против них велись военные действия, а они
и не догадывались! Они твердили о диковинках природы, а реально было
противодействие коварного врага. Не было чудес природы, дорогой адмирал,
была война! Наша первая экспедиция в ядро Галактики погибла в звездных
сражениях, а не в игре стихий, - такова печальная правда о походе Аллана
Круза и Леонида Мравы.

Ромеро всегда изъяснялся велеречиво. С тех пор как его избрали в
Большой Совет и назначили главным историографом Межзвездного Союза, эта
забавная черта характера еще усилилась. Возможно, в древности только так и
разговаривали, но стиль этот слишком высок для повседневных дел. Впрочем,
о гибели первой экспедиции в ядро Галактики по-иному нельзя было говорить.

- Когда похороны погибших?

- Через неделю. Адмирал, вы первый, кому я сообщил о новостях,
связанных с экспедицией Аллана, и вы, несомненно, догадываетесь, почему мы
раньше всего обратились к вам!

- Несомненно другое: понятия не имею, зачем я понадобился вам!

- Большой Совет хочет посоветоваться с вами. Мы просим вас
поразмыслить о том, что я сообщил.

- Буду размышлять, - сказал я, и образ Ромеро растаял.

Накинув плащ, я возвратился в сад восьмидесятого этажа. Вскоре ко мне
присоединилась Мэри. Я обнял ее, мы прижались друг к другу. Ясное утро
превратилось в сумрачный вечер, не было видно ни туч, ни деревьев
бульвара, ни даже растений шестидесятого этажа. В мире сейчас был один
дождь, сияющий, громогласный, певучий, столь восторженно упоенный собой,
столь стремительный, что я пожалел об отсутствии у меня крыльев: надо было
в воздухе побороться с потоками этой ликующей воды, полеты в авиетках все
же не дают полноты ощущения.

- Я знаю, о чем ты думаешь, - сказала Мэри.

- Да, Мэри, - ответил я. - Ровно тридцать лет назад в такой же
праздник летней грозы я мчался среди потоков воды и ты упрекнула меня, что
фанфароню в воздухе. Мы постарели, Мэри. Сейчас бы я не удержался в
сплетении электрических разрядов.

Меня временами пугает, насколько Мэри лучше разбирается в моих
ощущениях, чем я сам. Она печально улыбнулась:

- Ты думал не об этом. Ты жалеешь, что тебя не было в том уголке
Вселенной, где погибли наши друзья. Тебе кажется, что, будь ты с ними,
экспедиция вернулась бы без таких потерь.

"Я диктую этот текст в коконе иновременного существования. Что это
означает, я объясню потом. Передо мной в прозрачной капсуле, недвижно
подвешенной в силовом поле, отвратительный и навек нетленный, покоится
труп предателя, ввергнувшего нас в безысходную бездну. На стереоэкранах
разворачивается пейзаж непредставимого мира, ад катастрофического
звездоворота. Я твердо знаю об этом чудовищном мире, что он не мой, не
людской, враждебный не только всему живому, но и всему разумному, и я уже
не верю, что мое участие может гарантировать от потерь. Я несу
ответственность за нашу экспедицию, и я сознательно веду ее по пути, в
конце которого, вероятней всего, гибель. Такова правда. Если эти записи
каким-то чудом дойдут до Земли, пусть люди знают: я полностью вижу грозную
правду, полностью осознаю вину за нее. Мне нет оправданий. Это не
отчаяние, это понимание."

А в тот день на прекрасной зеленой Земле, недостижимо, непостижимо
далекой Земле, под громкую музыку летнего ливня я с грустью ответил жене:

- Многого мне хочется, Мэри! Желания усиливают инерцию существования
- сперва тащат вперед, затем тормозят увядание. В молодости и старости
желается больше, чем можется. Говорю тебе, я слишком стар для моих
желаний. Нам остается одно, моя подружка: тихо увядать. Тихо увядать,
Мэри!

На космодроме, где приземлился звездолет из Персея, я не был, на
траурное заседание Большого Совета не пошел. Стереоэкраны в моей комнате
не включались. Мэри потом рассказывала, как величественно печальна была
церемония передачи на Землю погибших астронавтов. Она плакала, когда
возвратилась с космодрома. Я молча выслушал ее и ушел к себе.

Если бы я так держался в первые годы нашего знакомства, она назвала
бы меня бесчувственным. Сейчас она понимала меня. Болезней давно нет на
Земле, само слово "врач" выпало из употребления. Но только болезнью могу
назвать состояние, в какое вверг меня отчет об экспедиции Аллана и
Леонида. "Это нелегко пережить", - сказал Ромеро, вручая мне катушку с
записями событий, начиная со старта в Персее и кончая возвращением
кораблей с мертвыми экипажами. Это было больше, чем "нелегко пережить".
Этим надо было тяжко переболеть.

Вероятно, я не пошел бы и на обряд захоронения тел, если бы не узнал,
что на Землю прилетела Ольга. Она не простила бы мне отсутствия на
похоронах ее мужа. И надо было повидать старых друзей - Орлана и Гига,
Осиму и Грация, Камагина и Труба: они прибыли вместе с Ольгой на ее
"Орионе", чтобы принять участие в торжественном внесении останков в
Пантеон. Ромеро предупредил, что от меня ожидают речи, а что я мог
сказать, кроме того, что погибшие - отважные космопроходцы и что я их
очень любил?

В Траурном зале Пантеона Ольга заплакала, припав головой к моему
плечу, я с нежностью гладил ее седые волосы. Она дольше всех нас не
поддавалась разрушающему действию возраста, но горе сломило ее. Я
пробормотал, чтобы что-то сказать:

- Оля, ты взяла бы какой-нибудь другой цвет волос, это же так просто.

Она улыбнулась так грустно, что я еле удержался от слез.

- Леониду я нравилась какая есть, а больше не для кого
прихорашиваться.

Вместе с Ольгой на похороны пришла Ирина, ее дочь. Я не видел Ирину
лет пятнадцать, помнил ее взбалмошной, некрасивой девчонкой с внешностью и
характером Леонида. Я раньше часто удивлялся, как мало позаимствовала
Ирина у матери ее рассудительности, ее спокойствия, ее умения глубоко