Дмитрий Михайлович БАЛАШОВ

СВЯТАЯ РУСЬ

Роман

КНИГА ПЕРВАЯ

МОЛИТВА

Господнею ли волей нисходит на землю то, что мы называем
<пассионарностью>, а иноки-исихасты XIV столетия <энергиями божества>?
(Впрочем, последнее не совсем точно, и даже совсем неточно, ибо
пассионарность - биохимическая энергия вещества, а Фаворский свет
нематериален, и - вс° же!)

Мужество воина, одержимость художника, дерзость купца, тяжкое
упорство пахаря, незримый и повседневный героизм женщины-жены, без
которого не стоят мир и вс° сущее в нем... Трудно назвать иначе, как
творением божьим, ту энергию, которая дает силу жить, любить, созидать и
верить в чудо преображения сущего, которая волшебно и властно раздвигает
века и пространства, открывая духовному взору далекие причины и грозные
следствия нашего ежедневного бытия, позволяет заглянуть за грань
суедневного, отринуть близкое ради дальних и великих целей, позволяет
обежать мыслью тысячелетия скорби и мелких, тленных, как и все наше бытие,
радостей и узреть в муравьином кишении поколений грозный очерк великого
замысла и череду слепительных или же горьких свершений! Ибо жизнь
человеческая - это жизнь листа на дереве. Отпадет и умрет лист, и нарастут
новые в непрерывной череде и смене весен и осеней, умрет лист, но не
престанет жить дерево, доколе и оно не исполнит назначения своего. Но и
без кратких, с весны и до осени, жизней листьев не живет, умирает древо.
Без постоянных усилий, борений, труда граждан своих не живут, исчезают
великие некогда народы, оставляя векам немые могилы да каменную скорлупу
былых пристанищ творческого духа своего.

Высшее ли ты во Вселенной, наделенное разумом существо, о человек? И
тогда, увы, согнет тебя, яко колеблемую ветром трость, всякий сильнейший
тебя, и не обязательно разумом сильнейший, нет, попросту насилием силы
превосходящий силу твою... Или же есть высшее тебя духовное существо, кого
мы называем Он, толкуя о Господнем промысле и незримом создателе зримого
мира? И тогда, о, тогда ты лишь перед ним и ответствен в деяньях своих,
человек, и не побороть тебя силе земной, силе зла, во веки веков, ибо пред
Ним и сила бессильна, и разум обнаружит тщету ухищрений своих, и, приняв
на себя крест и содеявшись рабом высшего, ты, в земном бытии, становишься
всесильным, ибо ответ у тебя - токмо единому Богу, токмо ему, но не
кесарю! (Коему - лишь кесарево, то, что преходяще и тленно.) И я вновь
молю вышняго меня: дай силы на деяние! Помоги охватить взором неохватное!
Дай мне, малому, вместить великое, настолько большее крохотного и
смертного моего существа, что уже прикоснуться к тому краем, узреть,
почуять, догадать хоть о бывшем до меня и то будет сущее чудо, явленное
тобою, Господи!

Ночь объяла землю. И в тишине темноты не видно звезд. Но где-то там
проходят, с дрожью неслышимого гула, тысячелетия, слагаясь в стройный
очерк народной судьбы, и я вновь ужасаюсь и дивлюсь мужеству предков,
сотворивших из праха, из смертного своего существа бессмертное, и взываю,
и вопрошаю их, уснувших в земле: кто дал им подобное чуду мужество, кто
позволил из грязи и крови корыстных и мелких дел восстать до деяния,
осветившего и освятившего последующие за ними века? Кто позволил им горечь
истории претворить в мед бессмертной величавой памяти, которую даже мы, в
бессилии своем, не возможем повергнуть во прах?

Туда ли взгляну, в безмерную глубину просторов Востока, откуда
обрушилась на нас монгольская конница, и дали те вопрошу, и помыслю
мыслию: не для того ли пришли эти всадники на своих неутомимых конях, не
для того ли лилась кровь, уводились полоняники, плелись союзы и заговоры,
скакали послы через половину земного округа, дабы в час иной, в час нашей
из праха восставшей славы, поворотили мы лик к этой безмерности и обратной
волною русской предприимчивой дерзости прошли и одолили Сибирь, выйдя к
бушующим волнам далекого Охотского моря? Не для того ли глухим копытным
топотом пролилась оттуда чреда народов и племен, дабы Русь обрела величие
свое в кровавом, кровном и братском объятии с народом степей? Что мы без
Сибири? И можно ли так, небрегая трагедией женки, угнанной в татарский
полон, слезою дитячьей, пожарами городов и смертями ратников, судить и
править о столетьях судьбы? Но и не судить, и не править, и не вгдядывать
в лик вечности - как?! Обречь ли себя на единые заботы сего дня, без
загляда в передние и задние <полы времени>, как называл их древний поэт?
Не промысел ли то был, и не должны ли мы теперь, по миновении кровавых и
горьких лет, поклонить Востоку, давшему нам величие днешнего бытия? (И, в
свой черед, помыслить об ответственности нашей перед грядущими вослед нас
за все то маломысленное и гибельное, что сотворяем однесь над землею
предков и народом своим? Ибо не мы, не мы господа и создатели земли, мы
только держатели, и суд грядет, и суд неотвратим, и гибель свою, как и
спасение, сотворяем мы <своима рукама>, и плата за грех не станет ли свыше
сил наших?) Горько быть потомком великих отцов! Но и счастье -
прикоснуться к величию пращуров!

Я оставил смертных героев моих у великого рубежа, когда неодолимое
уже нарастание сил вскоре приведет русичей на Куликово поле, когда, как
подарок судьбы (упорному - дастся!), обрушились во взаимной борьбе грозные
множества Орды и Литвы, могущие, в совокупности, при ином сложении событий
и сил, охапить, потопивши в крови, родину наших отцов, и когда открылся
наконец, с переломом военной судьбы, тот путь в грядущее, путь обратного
стремления на Восток, который уже через немногие века сотворит нашу
великую Родину!

Пахнет травой. Пахнет конским потом, и нога привычно упирает в
железное стремя. Что там, за волнами седой травы, которую когда-то сменят
хлеба? Что там, за синею далью лесов, за горами, за камнем, за степным
окоемом, за багряным разливом заката, за гранью смертной судьбы? Что там?
Кони. Ветер. И далекие, за спиною, звоны колоколов - родина, Русь. Святая
Русь. Помолись обо мне, отец Сергий, и ты, владыка Алексий, благослови на
труд малого и дальнего писца своего!

Часть первая

СТЕПНОЙ ПРОЛОГ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Река мерцала лениво и сыто, как глаза отдыхающего барса. Дул холодный
ветер, и листья шуршали, высыхая. Над тугаями, удаляясь к противоположному
берегу, пролетела стайка серых цапель. Идигу Барлас опустил лук, не
спустив тетивы, и осторожно направил коня туда, где с криком вились
потревоженные птицы. Нукеры ехали за ним след в след. Шарып на ходу
наложил стрелу, слегка натягивая тетиву. Лошадь с шорохом раздвигала
боками стебли камыша. Долгие ветки карагачей цеплялись за стремена и
одежду. Идигу запрещающим взглядом остановил нукера. Выйдя на отмель,
конь, захрапев, вспятил и стал. На песке, видимо, до того, как потерять
сознание, добравшись к изножию кустов, лежал полуголый, подплывший кровью
человек. Лошадь первая почуяла жизнь в сизом от холода и потери крови
полутрупе и тихо ржанула. Нукеры, столпясь за спиною, начали спрыгивать с
седел. Идигу думал. Предчувствие говорило ему, что полуголый беспомощный
беглец с того берега не был простым ратником. Он сделал разрешающий знак,
и воины подступили к незнакомцу. Когда его перевернули лицом вверх, грудь
раненого судорожно вздыбилась и он застонал, не открывая глаз. Туган
достал нож и, взрезав предплечье незнакомцу, извлек из раны наконечник
стрелы. Тот застонал опять, все так же не приходя в сознание. Свежая кровь
потекла из раны. <Будет жить!> - уже почти узнавая незнакомца, подумал
Идигу. Туган молча и споро снимал длинные полосы коры с молодых ивовых
побегов. Потом, вырвав клок войлока из потника и наложив на рану, стал
заматывать в лубки предплечье раненого. Беглеца закутали в овчинный чапан,
посадили верхом на круп Шарыпова коня, для верности обвязали арканом.
Голова раненого безвольно болталась за спиной Шарыпа, из оскаленного рта
текла слюна пополам с водой, с раскисших кожаных штанов струйки воды
сбегали по крупу лошади и змеистой цепочкой следов отмечали путь идущего
шагом Шарыпова жеребца.

Незнакомец был молод и жилист. Человек, сумевший со стрелою в
предплечье одолеть Сейхун, должен был быть хорошим воином. Идигу теперь
уже почти догадывал, кого он нашел в тугаях, и несколько раз зорко
обернулся, ища на том берегу вооруженных нукеров Урус-хана. Но берег был
пустынен. Видно, преследователи поверили в смерть беглеца и повернули
назад.

Идигу ехал, прикидывая, к добру ли то, что он делает теперь. (Ежели
только он прав в предведенье своем, и спасенный им воин не окажется
попросту каким-нибудь сотником разбитого Тохтамышева войска, похожим на
своего повелителя!) И как встретит его теперь и как поведет себя железный
хромец, Тимур-ленг? Быть может, раненого надо было оставить в тугаях? Или
добить? Или попросту проехать мимо, не обративши внимания на суетливую
птичью возню в зарослях камыша? Быть может, это не поздно совершить и
теперь? Так ничего толком не решив, Идигу Барлас въехал на высокий берег.
Теперь, миновав тугаи, возвращаться вспять было уже поздно. Он слегка сжал
сапогами бока коня, выпрямившись в твердом монгольском седле с высокими,