Валентин Пикуль

СЛОВО И ДЕЛО

Роман

МОИ ЛЮБЕЗНЫЕ КОНФИДЕНТЫ

- Оглавление книги - в начале файла
- Сноски заданы в формате <#>, где # - номер сноски,
и приводятся в конце каждой части книги.

- Спецсимволов форматирования не содержит ( в исх. тексте нет италики
и болда)

- Абзацные отступы заданы пробелами. - OCR -- Журавлев Вячеслав Фор-
матирование, орфография -- Журавлев Вячеслав ("Лексикон")

Книга вторая

Летопись первая

НА РУБЕЖАХ

Летопись вторая

БАХЧИСАРАЙ

Летопись третья

ДЕЛА ЛЮДСКИЕ

Летопись четвертая

КОНФИДЕНТЫ

Летопись пятая

ЭШАФОТ

Летопись последняя

РОССИЯ НА ПОВОРОТАХ

Комментарии

--------------------------------

Летопись первая

НА РУБЕЖАХ

Счастлива жизнь моих врагов...

Михаила Ломоносов

Дитя осьмнадцатого века,

Его страстей он жертвой был,

И презирал он Человека,

Но Человечество любил!

Петр Вяземский

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Увы, коллегиального правления на Руси давно нет! Новое лихое бедствие над-
винулось на страну - бумагописание и бумагочитание. На иноземный манир зва-
лось это чудо-юдо мудреным словом-сороконожкой - бюрократиус.

Чиновники писали, читали, снова писали и к написанному руку рабски и ни-
жайше прикладывали. Немцы недаром обжирали Россию - они приучали русских до
самозабвения почитать грязное клеймо канцелярской печати. Словам россиянина
отныне никто не верил - требовали с него бумагу. Остерману такое положение
даже нравилось: "А зачем мне человек, ежели есть бумага казенная, в коей все
об этом человеке уже сказано? Русский таков - наврет о себе три короба, а в
бумаге о нем - изящно и экстрактно".

Над великой Российской империей порхали бумаги, бумажищи и бумажонки. Их
перекладывали, подкладывали, теряли. Вместе с бумагой на веки вечные терялся
и человек: теперь ему не верили, что он - это он.

- Да нет у меня бумаги, - убивался человек. - Где взять-то?

- Вот видишь, - со злорадством отвечали ему, - ты, соколик, и доказать се-
бя не мочен, и ступай от нас... Мы тебя не знаем!

Но иногда от засилия бумаг становилось уже невмоготу. Тогда умные люди
(воеводы или прокуроры) делали так: ночью вроде бы случайно начинался пожар.
Утром от завалов прежних - один пепел. И так приятно потом заводить все сыз-
нова:

- С бумажки, коя у нас числится под нумером перьвым! Гараська, умойся схо-
ди да пиши в протокол о ноздрей вырывании вчерашнем. Чичас учнем, благосло-
вясь... Образумь ты нас, грешных, царица небесная, заступница наша пред сущим
и вышним!

А где же преклонить главу человеку русскому? Где лечь и где встать, где
ему затаиться? Враги общенародные по душе нашей плачутся. Ищут они тела наше-
го, чтобы распять его. Господи, зришь ли ты дела ихние, вражие? Горит душа...
Русь горит!

И не только города на Руси - сгорали и люди, и костры сложившись, и зва-
лось в те времена самосожженье людское словом простым и зловещим - гарь. Не
стало веры в добро на Руси, едино зло наблюдали очи русские. В срубах из бре-
вен, которые смолою плакали, сбивались кучей - с детьми и бабками. Поджигали
себя. Дым от гарей таких столбом несло в облака. В дыму этом утекали в небы-
тие души людские - души измученные, изневоленные от рабства вечного чрез
огонь убегающие. Сгорали семьями, толпами, селами. Иногда по 30 000 сразу,
как было то на Исети да на Тоболе, было так на Челяби да на Тюмени. И не надо
даже апостолов, зовущих в огонь войти, как в храм спасительный. Нищета,
страх, отчаяние - вот кремни главные, из коих высекались искры пожаров чело-
веческих...

Гари те были велики, были они чудовищны. Но дым от них едва ль достигал
ноздрей первосвященников синодальных.

- Жалеть ли их нам? - говорил Феофан Прокопович и отвечал за весь Синод: -
Не стоят они и слезинки нашей... Ибо убытки души заблудшей сильнее всех иных
убытков в осударстве русском!

Ропот же всенародный тогда утишали через -

"ХОМУТЫ, притягивающие главу, руки и ноги в едино место, от которого злей-
шего мучительства по хребту кости лежащие по суставам сокрушаются, кровь же
из уст, из ушей и ноздрей и даже из очей людских течет..."

"Ш И Н О Ю, то бишь разожженным железом, водимым с тихостию или медлитель-
ностью по телам человеческим, кои от того шипели, шкварились и пузырями взды-
мались... Из казней же самая легчайшая - вешать или головы отрубать..."

"НА ДЫБЕ вязали к ногам колодки тяжкие,

на кои ставши, палач припрыгивал, мучения увеличивая. Кости людские, вы-
ходя из суставов своих, хрустели, ломаясь, а иной раз кожа лопалась, а жилы
людские рвались, и в положении таком кнутом били столь удачно, что кожа лос-
кутьями от тела отваливалась..."

Над великой Россией, страной храбрецов и сказочных витязей, какой уже год
царствовал многобедственный страх. Чувство это подлейшее селилось в домах
частных, страх наполнял казармы воинские и учреждения партикулярные, страхом
жили и люди придворные в самом дворце царском.

Год 1735-й - как раз середина правления Анны Иоанновны.

Пять лет отсидела уже на престоле, нежась в лучах славы и довольства вся-
кого. Наисладчайший фимиам наполнял покои царицы. Придворные восхваляли муд-
рость ее, академики слагали в честь Анны оды торжественные. Лучшие актеры Ев-
ропы спешили в Петербург, чтобы пропеть хвалу императрице русской, и были
здесь осыпаны золотом. Изредка (все реже и реже) грезились Анне Иоанновне дни
ее скудной молодости, заснеженная тишь над сонною Митавой, когда и червонцу
бывала рада-радешенька. А теперь-то лежала перед ней - во всем чудовищном изо-
билии! - гигантская империя, покорная и раболепная, как распятая раба, и от-
ныне Анна Иоанновна полюбила размах, великолепие, исполнение всех желаний
своих (пусть даже несбыточных).

- Колокол иметь на Москве желаю, - объявила однажды. - Чтобы он на весь
мир славу моему величеству благовестил. Дабы всем колоколам в мире был он -
как царь-колокол...

А жить-то монархине осталось всего пять лет (хотя она, вестимо, о сроках
жизни не ведала). Баба еще в самом соку была. Полногрудая. Телом крепкая. С
мышцами сильными. На мужчин падкая. Черные, словно угли, глаза Анны Иоан-
новны сверкали молодо. Корявое лицо - в гневе и в страсти - оживлял бойкий
румянец. Не боялась она морозов, в свирепую стужу дворцы ее настежь стояли.
Платок царица повяжет на манер бабий, будто жена мужицкая, и ходит... бро-
дит... подозревает... прислушивается.

Иногда в ладоши хлопнет и гаркнет во фрейлинскую:

- Эй, девки! Чего умолкли? Пойте мне... Не то опять пошлю всех на порто-
мойни - для зазору вашего портки стирать для кирасиров моих полка Миниха! Ну!
Где веселье ваше девичье?

И, отчаянно взвизгнув, запоют фрейлины (невыспавшиеся):

Выдумал дурак - платьем щеголять

И многим персонам себя объявлять.

Что же он, дурак, является так,

Не мыслит отдать любезный мне знак?

Из соседних камор притащится постаревший Балакирев:

- Ты их не слушай, матушка. Лучше меня тебе никто не споет:

В государевой конторе

Сидит молодец в уборе.

На столе - чернил ведро,

Под столом - его перо...

Отсыревший горох скучно трещит в бычьем пузыре - это ползет шут Лакоста,
король самоедский. За ним, на скрипке наигрывая, дурачась глупейше, явится и