Николай Васильевич Гоголь
Записки сумасшедшего
довольно поздно, и когда Мавра принесла мне вычищенные сапоги, я спросил,
который час. Услышавши, что уже давно било десять, я поспешил поскорее
одеться. Признаюсь, я бы совсем не пошел в департамент, зная заранее, какую
кислую мину сделает наш начальник отделения. Он уже давно мне говорит: "Что
это у тебя, братец, в голове всегда ералаш такой? Ты иной раз метаешься как
угорелый, дело подчас так спутаешь, что сам сатана не разберет, в титуле
поставишь маленькую букву, не выставишь ни числа, ни номера". Проклятая
цапля! он, верно, завидует, что я сижу в директорском кабинете и очиниваю
перья для его превосходительства. Словом, я не пошел бы в департамент, если
бы не надежда видеться с казначеем и авось-либо выпросить у этого жида хоть
сколько-нибудь из жалованья вперед. Вот еще создание! Чтобы он выдал
когда-нибудь вперед за месяц деньги - господи боже мой, да скорее Страшный
суд придет. Проси, хоть тресни, хоть будь в разнужде, - не выдаст, седой
черт. А на квартире собственная кухарка бьет его по щекам. Это всему свету
известно. Я не понимаю выгод служить в департаменте. Никаких совершенно
ресурсов. Вот в губернском правлении, гражданских и казенных палатах совсем
другое дело: там, смотришь, иной прижался в самом уголку и пописывает.
Фрачишка на нем гадкий, рожа такая, что плюнуть хочется, а посмотри ты,
какую он дачу нанимает! Фарфоровой вызолоченной чашки и не неси к нему:
"Это, говорит, докторский подарок"; а ему давай пару рысаков, или дрожки,
или бобер рублей в триста. С виду такой тихенький, говорит так деликатно:
"Одолжите ножичка починить перышко", - а там обчистит так, что только одну
рубашку оставит на просителе. Правда, у нас зато служба благородная,
чистота во всем такая, какой вовеки не видеть губернскому правлению: столы
из красного дерева, и все начальники на вы. Да, признаюсь, если бы не
благородство службы, я бы давно оставил департамент.
На улицах не было никого; одни только бабы, накрывшись полами платья, да
русские купцы под зонтиками, да курьеры попадались мне на глаза. Из
благородных только наш брат чиновник попался мне. Я увидел его на
перекрестке. Я, как увидел его, тотчас сказал себе: "Эге! нет, голубчик, ты
не в департамент идешь, ты спешишь вон за тою, что бежит впереди, и глядишь
на ее ножки". Что это за бестия наш брат чиновник! Ей-богу, не уступит
никакому офицеру: пройди какая-нибудь в шляпке, непременно зацепит. Когда я
думал это, увидел подъехавшую карету к магазину, мимо которого я проходил.
Я сейчас узнал ее: это была карета нашего директора. "Но ему незачем в
магазин, - я подумал, - верно, это его дочка". Я прижался к стенке. Лакей
отворил дверцы, и она выпорхнула из кареты, как птичка. Как взглянула она
направо и налево, как мелькнула своими бровями и глазами... Господи, боже
мой! пропал я, пропал совсем. И зачем ей выезжать в такую дождевую пору.
Утверждай теперь, что у женщин не велика страсть до всех этих тряпок. Она
не узнала меня, да и я сам нарочно старался закутаться как можно более,
потому что на мне была шинель очень запачканная и притом старого фасона.
Теперь плащи носят с длинными воротниками, а на мне были коротенькие, один
на другом; да и сукно совсем не дегатированное. Собачонка ее, не успевши
вскочить в дверь магазина, осталась на улице. Я знаю эту собачонку. Ее
зовут Меджи. Не успел я пробыть минуту, как вдруг слышу тоненький голосок:
"Здравствуй, Меджи!" Вот тебе на! кто это говорит? Я обсмотрелся и увидел
под зонтиком шедших двух дам: одну старушку, другую молоденькую; но они уже
прошли, а возле меня опять раздалось: "Грех тебе, Меджи!" Что за черт! я
увидел, что Меджи обнюхивалась с собачонкою, шедшею за дамами. "Эге! -
сказал я сам себе, - да полно, не пьян ли я? Только это, кажется, со мною
редко случается".- "Нет, Фидель, ты напрасно думаешь, - я видел сам, что
произнесла Меджи, - я была, ав! ав! я была, ав, ав, ав! очень больна". Ах
ты ж, собачонка! Признаюсь, я очень удивился, услышав ее говорящею
по-человечески. Но после, когда я сообразил все это хорошенько, то тогда же
перестал удивляться. Действительно, на свете уже случилось множество
подобных примеров. Говорят, в Англии выплыла рыба, которая сказала два
слова на таком странном языке, что ученые уже три года стараются определить
и еще до сих пор ничего не открыли. Я читал тоже в газетах о двух коровах,
которые пришли в лавку и спросили себе фунт чаю. Но, признаюсь, я гораздо
более удивился, когда Меджи сказала: "Я писала к тебе, Фидель; верно,
Полкан не принес письма моего!" Да чтоб я не получил жалованъя! Я еще в
жизни не слыхивал, чтобы собака могла писать. Правильно писать может только
дворянин. Оно, конечно, некоторые и купчики-конторщики и даже крепостной
народ дописывает иногда; но их писание большею частью механическое: ни
запятых, ни точек, ни слога.
слышать и видеть такие вещи, которых никто еще не видывал и не слыхивал.
"Пойду-ка я, - сказал я сам себе, - за этой собачонкою и узнаю, что она и
что такое думает".
Гороховую, поворотили в Мещанскую, оттуда в Столярную, наконец к Кокушкину
мосту и остановились перед большим домом. "Этот дом я знаю, - сказал я сам
себе. - Это дом Зверкова". Эка машина! Какого в нем народа не живет:
сколько кухарок, сколько приезжих! а нашей братьи чиновников - как собак,
один на другом сидит. Там есть и у меня один приятель, который хорошо
играет на трубе. Дамы взошли в пятый этаж. "Хорошо, - подумал я, - теперь
не пойду, а замечу место и при первом случае не премину воспользоваться".
нарочно пришел пораньше и, засевши, перечинил все перья. Наш директор
должен быть очень умный человек. Весь кабинет его уставлен шкафами с
книгами. Я читал название некоторых: все ученость, такая ученость, что
нашему брату и приступа нет: все или на французском, или на немецком. А
посмотреть в лицо ему: фу, какая важность сияет в глазах! Я еще никогда не
слышал, чтобы он сказал лишнее слово. Только разве, когда подашь бумаги,
спросит: "Каково на дворе?" - "Сыро, ваше превосходительство!" Да, не
нашему брату чета! Государственный человек. Я замечаю, однако же, что он
меня особенно любит. Если бы и дочка... эх, канальство!.. Ничего, ничего,
молчание! Читал "Пчелку". Эка глупый народ французы! Ну, чего хотят они?
Взял бы, ей-богу, их всех, да и перепорол розгами! Там же читал очень
приятное изображение бала, описанное курским помещиком. Курские помещики
хорошо пишут. После этого заметил я, что уже било половину первого, а наш
не выходил из своей спальни. Но около половины второго случилось
происшествие, которого никакое перо не опишет. Отворилась дверь, я думал,
что директор, и вскочил со стула с бумагами; но это была она, она сама!
Святители, как она была одета! платье на ней было белое, как лебедь: фу,
какое пышное! а как глянула: солнце, ей-богу, солнце! Она поклонилась и
сказала: "Папа' здесь не было?" Ах, ай, ай! какой голос! Канарейка, право,
канарейка! "Ваше превосходительство, - хотел я было сказать, - не прикажите
казнить, а если уже хотите казнить, то казните вашею генеральскою ручкою".
Да, черт возьми, как-то язык не поворотился, и я сказал только: "Никак
нет-с". Она поглядела на меня, на книги и уронила платок. Я кинулся со всех
ног, подскользнулся на проклятом паркете и чуть-чуть не расклеил носа,
однако ж удержался и достал платок. Святые, какой платок! тончайший,
батистовый - амбра, совершенная амбра! так и дышит от него генеральством.
Она поблагодарила и чуть-чуть усмехнулась, так что сахарные губки ее почти
не тронулись, и после этого ушла. Я еще час сидел, как вдруг пришел лакей и
сказал: "Ступайте, Аксентий Иванович, домой, барин уже уехал из дому". Я
терпеть не могу лакейского круга: всегда развалится в передней, и хоть бы
головою потрудился кивнуть. Этого мало: один раз одна из этих бестий
вздумала меня, не вставая с места, потчевать табачком. Да знаешь ли ты,
глупый холоп, что я чиновник, я благородного происхождения. Однако ж я взял
шляпу и надел сам на себя шинель, потому что эти господа никогда не
подадут, и вышел. До'ма большею частию лежал на кровати. Потом переписал
очень хорошие стишки: "Душеньки часок не видя, Думал, год уж не видал;
Жизнь мою возненавидя, Льзя ли жить мне, я сказал". Должно быть, Пушкина
сочинение. Ввечеру, закутавшись в шинель, ходил к подъезду ее
превосходительства и поджидал долго, не выйдет ли сесть в карету, чтобы
посмотреть еще разик, - но нет, не выходила.
подозвал меня к себе и начал мне говорить так: "Ну, скажи, пожалуйста, что
ты делаешь?" - "Как что? Я ничего не делаю", - отвечал я. "Ну, размысли
хорошенько! ведь тебе уже за сорок лет - пора бы ума набраться. Что ты
воображаешь себе? Ты думаешь, я не знаю всех твоих проказ? Ведь ты
волочишься за директорскою дочерью! Ну, посмотри на себя, подумай только,
что ты? ведь ты нуль, более ничего. Ведь у тебя нет ни гроша за душою.
Взгляни хоть в зеркало на свое лицо, куды тебе думать о том!" Черт возьми,
что у него лицо похоже несколько на аптекарский пузырек, да на голове
клочок волос, завитый хохолком, да держит ее кверху, да примазывает ее
какою-то розеткою, так уже думает, что ему только одному все можно.
Понимаю, понимаю, отчего он злится на меня. Ему завидно; он увидел, может
быть, предпочтительно мне оказываемые знаки благорасположенности. Да я плюю
на него! Велика важность надворный советник! вывесил золотую цепочку к