Федор Михайлович Достоевский
ДВОЙНИК
Петрович Голядкин очнулся после долгого сна, зевнул, потянулся и открыл,
наконец, совершенно глаза свои. Минуты с две, впрочем, лежал он неподвижно
на своей постели, как человек не вполне еще уверенный, проснулся ли он, или
еще спит, наяву ли и в действительности ли все, что около него теперь
совершается, или - продолжение его беспорядочных сонных грез. Вскоре,
однакож, чувства господина Голядкина стали яснее и отчетливее принимать
свои привычные, обыденные впечатления. Знакомо глянули на него
зелено-грязноватые, закоптелые, пыльные стены его маленькой комнатки, его
комод красного дерева, стулья под красное дерево, стол, окрашенный красною
краской, клеенчатый турецкий диван красноватого цвета, с зелененькими
цветочками и, наконец, вчера впопыхах снятое платье и брошенное комком на
диване. Наконец, серый осенний день, мутный и грязный, так сердито и с
такой кислой гримасою заглянул к нему сквозь тусклое окно и комнату, что
господин Голядкин никаким уже образом не мог более сомневаться, что он
находился не в тридесятом царстве каком-нибудь, а в городе Петербурге, в
столице, в Шестилавочной улице, в четвертом этаже одного весьма большого,
капитального дома, в собственной квартире своей. Сделав такое важное
открытие, господин Голядкин судорожно закрыл глаза, как бы сожалея о
недавнем сне и желая его воротить на минутку. Но через минуту он одним
скачком выпрыгнул из постели, вероятно попав, наконец, в ту идею, около
которой вертелись до сих пор рассеянные, не приведенные в надлежащий
порядок мысли его. Выпрыгнув из постели, он тотчас же подбежал к небольшому
кругленькому зеркальцу, стоящему на комоде. Хотя отразившаяся в зеркале
заспанная, подслеповатая и довольно оплешивевшая фигура была именно такого
незначительного свойства, что с первого взгляда не останавливала на себе
решительно ничьего исключительного внимания, но, повидимому, обладатель ее
остался совершенно доволен всем тем, что увидел в зеркале. "Вот бы штука
была, - сказал господин Голядкин вполголоса, - вот бы штука была, если б я
сегодня манкировал в чем-нибудь, если б вышло, например, что-нибудь не так,
- прыщик там какой-нибудь вскочил посторонний или произошла бы другая
какая-нибудь неприятность; впрочем, покамест недурно; покамест все идет
хорошо". Очень обрадовавшись тому, что все идет хорошо, господин Голядкин
поставил зеркало на прежнее место, а сам, несмотря на то, что был босиком и
сохранял на себе тот костюм, в котором имел обыкновение отходить ко сну,
подбежал к окошку и с большим участием начал что-то отыскивать глазами на
дворе дома, на который выходили окна квартиры его. Повидимому, и то, что он
отыскал на дворе, совершенно его удовлетворило; лицо его просияло
самодовольной улыбкою. Потом, - заглянув, впрочем, сначала за перегородку в
каморку Петрушки, своего камердинера, и уверившись, что в ней нет Петрушки,
- на цыпочках подошел к столу, отпер в нем один ящик, пошарил в самом
заднем уголку этого ящика, вынул, наконец, из-под старых пожелтевших бумаг
и кой-какой дряни зеленый истертый бумажник, открыл его осторожно, - и
бережно и с наслаждением заглянул в самый дальний, потаенный карман его.
Вероятно, пачка зелененьких, сереньких, синеньких, красненьких и разных
пестреньких бумажек тоже весьма приветливо и одобрительно глянула на
господина Голядкина: с просиявшим лицом положил он перед собою на стол
раскрытый бумажник и крепко потер руки в знак величайшего удовольствия.
Наконец он вынул ее, свою утешительную пачку государственных ассигнаций, и,
в сотый раз, впрочем считая со вчерашнего дня, начал пересчитывать их,
тщательно перетирая каждый листок между большим и указательным пальцами.
"Семьсот пятьдесят рублей ассигнациями! - окончил он, наконец, полушепотом.
- Семьсот пятьдесят рублей ... знатная сумма! Это приятная сумма, -
продолжал он дрожащим, немного расслабленным от удовольствия голосом,
сжимая пачку в руках и улыбаясь значительно, - это весьма приятная сумма!
Хоть кому приятная сумма! Желал бы я видеть теперь человека, для которого
эта сумма была бы ничтожною суммою? Такая сумма может далеко повести
человека..."
Петрушка?". Все еще сохраняя тот же костюм, заглянул он другой раз за
перегородку. Петрушки опять не нашлось за перегородкой, а сердился,
горячился и выходил из себя лишь один поставленный там на полу самовар,
беспрерывно угрожая сбежать, и что-то с жаром, быстро болтал на своем
мудреном языке, картавя и шепелявя господину Голядкину, - вероятно, то,
что, дескать, возьмите же меня, добрые люди, ведь я совершенно поспел и
готов.
может, наконец, вывесть человека из последних границ; где он шатается?" В
справедливом негодовании вошел он в переднюю, состоявшую из маленького
коридора, в конце которого находилась дверь в сени, крошечку приотворил эту
дверь и увидел своего служителя, окруженного порядочной кучкой всякого
лакейского, домашнего и случайного сброда. Петрушка что-то рассказывал,
прочие слушали. По-видимому, ни тема разговора, на самый разговор не
понравился господину Голядкину. Он немедленно кликнул Петрушку и
возвратился в комнату совсем недовольный, даже расстроенный. "Эта бестия ни
за грош готова продать человека, а тем более барина, - подумал он про себя,
- и продал, непременно продал, пари готов держать, что ни за копейку
продал. Ну, что?..."
Костюмирован он был странно донельзя. На нем была зеленая, сильно
подержанная лакейская ливрея, с золотыми обсыпавшимися галунами, и,
по-видимому, шитая на человека ростом на целый аршин выше Петрушки. В руках
он держал шляпу, тоже с галунами и с зелеными перьями, а при бедре имел
лакейский меч в кожаных ножнах.
обыкновению ходить всегда в неглиже, по-домашнему, был и теперь босиком.
Господин Голядкин осмотрел Петрушку кругом и, повидимому, остался доволен.
Ливрея, очевидно была взята напрокат для какого-то торжественного случая.
Заметно было еще, что во время осмотра Петрушка глядел с каким-то странным
ожиданием на барина и с необыкновенным любопытством следил за всяким
движением его, что крайне смущало господина Голядкина.
Голядкин спросил чаю, умываться и бриться. Обрился он весьма тщательно и
таким же образом вымылся, хлебнул чаю наскоро и приступил в своему
главному, окончательному облачению: надел панталоны почти совершенно новые;
потом манишку с бронзовыми пуговками, жилетку с весьма яркими и приятными
цветочками; на шею повязал пестрый шелковый галстук и, наконец, натянул
вицмундир тоже новехонький и тщательно вычищенный. Одеваясь, он несколько
раз с любовью взглядывал на свои сапоги, поминутно приподымал то ту, то
другую ногу, любовался фасоном и что-то все шептал себе под нос, изредка
подмигивая своей думке выразительною гримаскою. Впрочем, в это утро
господин Голядкин был крайне рассеян, потому что почти не заметил улыбочек
и гримас на свой счет помогавшего ему одеваться Петрушки. Наконец, справив
все, что следовало, совершенно одевшись, г-н Голядкин положил в карман свой
бумажник, полюбовался окончательно на Петрушку, надевшего сапоги и бывшего,
таким образом, тоже в совершенной готовности, и, заметив, что все уже
сделано и ждать уже более нечего, торопливо, суетливо, с маленьким
трепетанием сердца сбежал с своей лестницы. Голубая извозчичья карета, с
какими-то гербами, с громом подкатилась к крыльцу. Петрушка, перемигиваясь
с извозчиком и с кое-какими зеваками, усадил своего барина в карету;
непривычным голосом и едва сдерживая дурацкий смех, крикнул: "Пошел!",
вскочил на запятки, и все это, с шумом и громом, звеня и треща, покатилось
на Невский проспект. Только что голубой экипаж успел выехать за ворота, как
господин Голядкин судорожно потер себе руки и залился тихим, неслышным
смехом, как человек веселого характера, которому удалось сыграть славную
штуку и которой он сам рад-радехонек. Впрочем, тотчас же после припадка
веселости смех сменился каким-то странным озабоченным выражением в лице
господина Голядкина. Несмотря на то, что время было сырое и пасмурное, он
опустил оба окна кареты и заботливо начал высматривать направо и налево
прохожих, тотчас принимая приличный и степенный вид, как только замечал,
что на него кто-нибудь смотрит. На повороте с Литейной на Невский проспект
он вздрогнул от одного самого неприятного ощущения и, сморщась, как
бедняга, которому наступили нечаянно на мозоль, торопливо, даже со страхом
прижался в самый темный уголок своего экипажа. Дело в том, что он встретил
двух сослуживцев своих, двух молодых чиновников того ведомства, в котором
сам состоял на службе. Чиновники же, как показалось, господину Голядкину,
были тоже, с своей стороны, в крайнем недоумении, встретив таким образом
своего сотоварища; даже один из них указал пальцем на г-на Голядкина.
Господину Голядкину показалось даже, что другой кликнул его громко по
имени, что, разумеется, было весьма неприлично на улице. Герой наш
притаился и не отозвался. "Что за мальчишки! - начал он рассуждать сам с
собою. - Ну, что же такого тут странного? Человек в экипаже; человеку нужно
быть в экипаже, вот он и взял экипаж. Просто дрянь! Я их знаю, - просто
мальчишки, которых еще нужно посечь! Им бы только в орлянку при жалованье
Шилова Юлия
Круз Андрей
Грабб Джеф
Никитин Юрий
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс