Лев Николаевич Толстой.
Хаджи-Мурат
---------------------------------------------------------------
---------------------------------------------------------------
только что собирались косить рожь.
розовые, душистые, пушистые кашки; наглые маргаритки; молочно-белые с
ярко-желтой серединой "любишь-не-любишь" с своей прелой пряной вонью; желтая
сурепка с своим медовым запахом; высоко стоящие лиловые и белые
тюльпановидные колокольчики; ползучие горошки; желтые, красные, розовые,
лиловые, аккуратные скабиозы; с чуть розовым пухом и чуть слышным приятным
запахом подорожник; васильки, ярко-синие на солнце и в молодости и голубые и
краснеющие вечером и под старость; и нежные, с миндальным запахом, тотчас же
вянущие, цветы повилики.
канаве чудный малиновый, в полном цвету, репей того сорта, который у нас
называется "татарином" и который старательно окашивают, а когда он нечаянно
скошен, выкидывают из сена покосники, чтобы не колоть на него рук. Мне
вздумалось сорвать этот репей и положить его в середину букета. Я слез в
канаву и, согнав впившегося в середину цветка и сладко и вяло заснувшего там
мохнатого шмеля, принялся срывать цветок. Но это было очень трудно: мало
того что стебель кололся со всех сторон, даже через платок, которым я
завернул руку, - он был так страшно крепок, что я бился с ним минут пять, по
одному разрывая волокна. Когда я, наконец, оторвал цветок, стебель уже был
весь в лохмотьях, да и цветок уже не казался так свеж и красив. Кроме того,
он по своей грубости и аляповатости не подходил к нежным цветам букета. Я
пожалел, что напрасно погубил цветок, который был хорош в своем месте, и
бросил его, "Какая, однако, энергия и сила жизни, - подумал я, вспоминая те
усилия, с которыми я отрывал цветок. - Как он усиленно защищал и дорого
продал свою жизнь".
шел наизволок по пыльной черноземной дороге. Вспаханное поле было помещичье,
очень большое, так что с обеих сторон дороги и вперед в гору ничего не было
видно, кроме черного, ровно взборожденного, еще не скороженного пара. Пахота
была хорошая, и нигде по полю не виднелось ни одного растения, ни одной
травки, - все было черно. "Экое разрушительное, жестокое существо человек,
сколько уничтожил разнообразных живых существ, растений для поддержания
своей жизни", - думал я, невольно отыскивая чего-нибудь живого среди этого
мертвого черного поля. Впереди меня, вправо от дороги, виднелся какой-то
кустик. Когда я подошел ближе, я узнал в кустике такого же "татарина",
которого цветок я напрасно сорвал и бросил.
отрубленная рука, торчал остаток ветки. На других двух было на каждом по
цветку. Цветки эти когда-то были красные, теперь же были черные. Один
стебель был сломан, и половина его, с грязным цветком на конце, висела
книзу; другой, хотя и вымазанный черноземной грязью, все еще торчал кверху.
Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и
потому стоял боком, но все-таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела,
вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не
сдается человеку, уничтожившему всех его братии кругом его.
уничтожил, а этот все не сдается".
видел, часть слышал от очевидцев, а часть вообразил себе. История эта, так,
как она сложилась в моем воспоминании и воображении, вот какая.
кизячным дымом чеченский немирной аул Махкет.
воздухе, пропитанном запахом кизячного дыма, отчетливо слышны были из-за
мычания коров и блеяния овец, разбиравшихся по тесно, как соты, слепленным
друг с другом саклям аула, гортанные звуки спорящих мужских голосов и
женские и детские голоса снизу от фонтана.
выезжавший иначе, как с своим значком в сопровождении десятков мюридов,
джигитовавших вокруг него. Теперь, закутанный в башлык и бурку, из-под
которой торчала винтовка, он ехал с одним мюридом, стараясь быть как можно
меньше замеченным, осторожно вглядываясь своими быстрыми черными глазами в
лица попадавшихся ему по дороге жителей.
площади, а повернул влево, в узенький проулочек. Подъехав ко второй в
проулочке, врытой в полугоре сакле, он остановился, оглядываясь. Под навесом
перед саклей никого не было, на крыше же за свежесмазанной глиняной трубой
лежал человек, укрытый тулупом. Хаджи-Мурат тронул лежавшего на крыше
человека слегка рукояткой плетки и цокнул языком. Из-под тулупа поднялся
старик в ночной шапке и лоснящемся, рваном бешмете. Глаза старика, без
ресниц, были красны и влажны, и он, чтобы разлепить их, мигал ими.
Хаджи-Мурат проговорил обычное: "Селям алейкум", - и открыл лицо.
Хаджи-Мурата, и, поднявшись на свои худые ноги, стал попадать ими в стоявшие
подле трубы туфли с деревянными каблуками. Обувшись, он не торопясь надел в
рукава нагольный сморщенный тулуп и полез задом вниз по лестнице,
приставленной к крыше. И одеваясь и слезая, старик покачивал головой на
тонкой сморщенной, загорелой шее и не переставая шамкал беззубым ртом. Сойдя
на землю, он гостеприимно взялся за повод лошади Хаджи-Мурата и правое
стремя. Но быстро слезший с своей лошади ловкий, сильный мюрид Хаджи-Мурата,
отстранив старика, заменил его.
Навстречу ему из двери быстро вышел лет пятнадцати мальчик и удивленно
уставился черными, как спелая смородина, блестящими глазами на приехавших.
Хаджи-Мурата, отворил ему легкую скрипнувшую дверь в саклю. В то время как
Хаджи-Мурат входил, из внутренней двери вышла немолодая, тонкая, худая
женщина, в красном бешмете на желтой рубахе и синих шароварах, неся подушки.
раскладывать подушки у передней стены для сидения гостя.
бурку, винтовку и шашку, и отдал их старику.
оружия хозяина, между двумя большими тазами, блестевшими на гладко
вымазанной и чисто выбеленной стене.
женщиной подушкам и, запахивая черкеску, сел на них. Старик сел против него
на свои голые пятки и, закрыв глаза, поднял руки ладонями кверху.
Хаджи-Мурат сделал то же. Потом они оба, прочтя молитву, огладили себе
руками лица, соединив их в конце бороды.
грудь Хаджи-Мурата своими красными безжизненными глазами. - Я на пчельнике
живу, нынче только пришел сына проведать. Он знает.
нужно было знать Хаджи-Мурату, и, слегка кивнув головой, не стал больше
спрашивать.
что все зайцы совещаются, как им орлов прогнать. А орлы все рвут то одного,
то другого. На прошлой неделе русские собаки у мичицких сено сожгли,
раздерись их лицо, - злобно прохрипел старик.
ног по земляному полу, так же как Хаджи-Мурат, снял бурку, винтовку и шашку
и, оставив на себе только кинжал и пистолет, сам повесил их на те же гвозди,
на которых висело оружие Хаджи-Мурата.
Хаджи-Мурата.
глазами на лицо разговорившегося старика. Старик рассказывал, как ихние
молодцы на прошлой неделе поймали двух солдат: одного убили, а другого
послали в Ведено к Шамилю. Хаджи-Мурат рассеянно слушал, поглядывая на дверь
и прислушиваясь к наружным звукам. Под навесом перед саклей послышались
шаги, дверь скрипнула, и вошел хозяин.
длинным носом и такими же черными, хотя и не столь блестящими глазами, как у
пятнадцатилетнего мальчика, его сына, который бегал за ним и вместе с отцом
вошел в саклю и сел у двери. Сняв у двери деревянные башмаки, хозяин сдвинул
на затылок давно не бритой, зарастающей черным волосом головы старую,
истертую папаху и тотчас же сел против Хаджи-Мурата на корточки.
прочел молитву, отер руками лицо и только тогда начал говорить. Он сказал,