Александр ДЮМА

ГРАФИНЯ ДЕ ШАРНИ

ТОМ I

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Те из наших уважаемых читателей, кто в определенном смысле отдал нам свои
сердца; те, кто следует за нами повсюду, куда бы мы ни отправились; те, кто
не желает ни на миг, даже во время отступлений, покинуть автора, который,
как это сделали мы, выбрал интересное занятие: перелистывать страницу за
страницей книгу, посвященную истории монархии, должны были отлично понимать,
прочитав слово "конец" - после заключительного отрывка романа "Анж Питу",
печатавшегося в газете "Ла Пресс", и даже после опубликования восьмой части
той же книги в издании под названием "Кабине де лектюр", - что во всем этом
была какая-то чудовищная ошибка, и что рано или поздно мы дадим
соответствующие разъяснения.

В самом деле: как можно поверить в то, что автор, в намерения которого,
возможно и не совсем уместные, входит прежде всего создание книги в полном
смысле этого слова, - так же как в намерения архитектора - строительство
настоящего дома, в намерения кораблестроителя - создание настоящего корабля,
- вдруг оставит книгу незавершенной, как дом без крыши или корабль без
мачты?

Однако именно это и произошло бы с бедным "Анжем Питу", если бы читатель
всерьез принял слово "конец", поставленное на самом интересном месте книги,
то есть когда король и королева собираются покинуть Версаль и отправиться в
Париж; когда Шарни начинает примечать, что очаровательная женщина, на
которую он уже лет пять не обращает ни малейшего внимания, заливается
краской, едва они встретятся глазами, едва его рука коснется ее руки; когда
Жильбер и Бийо решительно заглядывают в открывшуюся им бездну, разверстую
революцией не без помощи монархистов Лафайета и Мирабо, символизирующих
собою: один - популярность, другой - гениальность эпохи; когда бедный Анж
Питу, скромный герой этой скромной истории, держит на коленях посреди дороги
из Виллер-Котре в Писле упавшую без чувств Катрин, после того, как она
простилась с возлюбленным, который скачет галопом через поле в сопровождении
слуги и выбирается, наконец, на главную дорогу, ведущую в Париж.

Кроме того, в этом романе есть и другие действующие лица, персонажи
второстепенные, это верно, однако же наши читатели хотели бы - мы в этом
уверены - уделить некоторое внимание и им. Известно, что когда мы ставим
драму на сцене, мы стремимся проследить до мельчайших подробностей за
действиями не только главных ее героев, но и второстепенных персонажей и
даже ничтожных статистов.

Итак, существует аббат Фортье, закоренелый монархист, который,
разумеется, не пожелает стать конституционным священником и предпочтет
скорее претерпеть гонения, нежели принести клятву Революции.

Еще есть юный Кильбер, душа которого отражает противоречия эпохи,
представляя собой слияние двух начал: демократического, унаследованного им
от отца, и аристократического, унаследованного от матери.

Существует госпожа Бийо, бедная женщина, прежде всего мать; будучи, как
всякая мать, слепа, она оставляет дочь на дороге, по которой сама
возвращается на ферму, осиротевшую с тех пор, как уехал Бийо.

Еще есть папаша Клуи, живущий в лесу в шалаше; он пока не знает, что из
ружья, которое ему дал Питу в обмен на то, что лишило его трех пальцев левой
руки, он будет отстреливать, как и из старого ружья, по сто восемьдесят три
зайца и сто восемьдесят два кролика в обычные годы и по сто восемьдесят три
зайца и сто восемьдесят три кролика в годы високосные.

Наконец, есть и Клод Телье и Дезире Манике, деревенские революционеры,
которые не желают ничего лучшего, кроме как идти по стопам революционеров
парижских; впрочем, надо надеяться, что их капитан, предводитель, полковник,
старший офицер - благородный Питу - послужит им не только проводником, но и
удержит на краю пропасти.

Все, сказанное нами, может лишь еще больше удивить читателя, увидевшего
слово "конец", столь нелепо мелькнувшее после заключительной главы, что его
можно, пожалуй, сравнить с античным сфинксом, улегшимся у входа в свою
пещеру посреди фиванской дороги и предлагавшим глупым путникам неразрешимую
загадку.

Итак, мы попробуем сейчас дать этому объяснение.

Было время, когда в газетах публиковались одновременно: "Парижские тайны"
Эжена Сю, "Главная исповедь" Фредерика Сулье, "Мопра" Жорж Санд,
"Монте-Кристо", "Шевалье Мезон-Руж" и "Война женщин" вашего покорного слуги.

Это было благодатное время для газеты, однако ненастная пора для
политики.

Кого интересовали в ту эпоху передовицы в парижских газетах г-на Армана
Бертена, доктора Верона или депутата Шамболя? Никого.

И это правильно, потому что раз от этих дурацких передовиц не осталось
ничего, значит, они не заслуживали внимания.

Все, что имеет хоть какую-нибудь ценность, рано или поздно всплывет и
обязательно прибьется к какому-нибудь берегу.

Есть только одно море, навсегда поглощающее все, что в него ни попадет:
это - Мертвое море. Вероятно, именно в это море и бросали парижские
передовицы 1845, 1846, 1847 и 1848 годов.

Кроме этих передовых статей г-на Армана Бертена, доктора Верона и
депутата Шамболя, туда же бросали речи г-на Тьера и г-на Гизо, г-на Одилона
Барро и г-на Берье, г-на Моле и г-на Дюшале; впрочем, это обстоятельство в
меньшей степени огорчало господ Дюшателя, Моле, Барро, Гизо и Тьера, нежели
депутата Шамболя, доктора Верона и г-на Армана Бертена.

Зато с особым удовольствием разрезали печатавшиеся в газетах "Парижские
тайны", "Главную исповедь", "Мопра", "Монте-Кристо", "Шевалье Мезон-Руж" и
"Войну женщин"; прочитав утром, их откладывали затем, чтобы перечитать
вечером. Справедливости ради следует отметить, что именно ради них
подписывались в те времена на газеты и ходили в читальные залы; книги эти
учили истории как историков, так и всех других желающих, их читали четыре
миллиона человек во Франции и пятьдесят миллионов - за границей; французский
язык, бывший с XVII века языком дипломатии, в XIX веке стал еще и языком
литературы; поэт или прозаик, зарабатывавший довольно денег, чтобы
чувствовать себя независимым, высвобождался из-под давления аристократии и
королевской власти; в обществе зарождались новая знать и новая власть: знать
таланта и власть гения; это приводило к результатам, похвальным Для
отдельных личностей и почетным для Франции: теперь был положен конец такому
порядку вещей, лри котором все было поставлено с ног на голову; теперь
видные люди королевства становились в самом деле людьми уважаемыми, а
известность, слава и даже деньги пришли наконец к тем, кто их действительно
заслужил.

Итак, государственные деятели подумывали, как я уже сказал, о том, чтобы
положить этому скандалу конец, как вдруг жаждавшему славы г-ну Одилону Барро
пришла в голову мысль, но мысль не о том, чтобы сделать речи, с которыми он
выступал с трибуны, зажигательными и интересными, а чтобы устроить дурные
вечера в различных местах, где его имя еще пользовалось популярностью.

Надо было как-нибудь назвать эти вечера.

Во Франции не имеет значения, названы ли вещи своими именами, лишь бы они
хоть как-нибудь были названы.

Вот почему эти вечера назвали "реформистскими банкетами".

В Париже жил тогда один человек, который сначала был принцем, потом стал
генералом, потом отправился в изгнание; в изгнании он преподавал географию,
затем отправился путешествовать по Америке; после путешествия по Америке он
обосновался на Сицилии; женившись на дочери сицилийского короля, он вернулся
во Францию; когда он вернулся во Францию, Карл Х сделал его наследным
принцем; после того, как он стал наследным принцем, он, наконец, стал и
королем.

Итак, этот принц, генерал, преподаватель, путешественник, король и,
наконец, человек, которого несчастья и удачи должны были столь многому
научить, но так ничему и не научили, - этот человек вздумал помешать г-ну
Одилону Барро давать реформистские банкеты; он стал упорствовать в своем
решении, не подозревая, что он объявлял войну из принципа, а всякий принцип
идет сверху и, следовательно, сильнее того, что идет снизу, как, например,
ангел, приводящий в ужас человека, с которым он сражается, будь этим
человеком хоть Иаков: ангел ошеломил Иакова, принцип ошеломил человека, а
Луи-Филипп был побежден своим собственным двойным потомством, своими
сыновьями и внуками.

Разве не сказано в Писании:

"Грехи отцов падут на головы детей их до третьего и четвертого колена"?

Это Дело подняло во Франции такой шум, что на время были забыты и
"Парижские тайны", и "Главная исповедь", и "Мопра", и "Монте-Кристо", и
"Шевалье Мезон-Руж", и "Война женщин", и даже - мы вынуждены это признать -
их авторы.

Нет, умы были заняты Ламартином, Ледрю-Ролленом, Кавеньяком и принцем
Луи-Наполеоном.

Однако, едва шум понемногу улегся, сразу стало заметно, что произведения
этих господ значительно менее интересны, нежели книги Эжена Сю, Фредерика
Судье, Жорж Санд и даже вашего покорного слуги (я из скромности ставлю себя
после всех); настало время признать, что их проза, за исключением Ламартина,
- увы, каждому свое! - ни в какое сравнение не идет с языком "Парижских
тайн", "Главной исповеди", "Мопра", "Монте-Кристо", "Шевалье Мезон-Руж" и
"Войны женщин"; тогда г-на де Ламартина, воплощавшего мудрость нации,
пригласили писать прозу, лишь бы она не была связана с политикой, а другим
господам, в том числе и мне, предложили заняться литературной прозой.