Альфред БЕСТЕР

ДЬЯВОЛЬСКИЙ ИНТЕРФЕЙС

Пер. - В.Задорожный.
Alfred Bester. The Computer Connection (1975) [= Extro].

Я чесал по материковому шельфу неподалеку от Боуговой отмели с
полицейскими на хвосте - прыгая на своих перископических Хреновинах, они
неотступно шли по моему следу. Бесконечные плоские соляные пустоши,
напоминающие степи центральной России (эти степи тут знают преимущественно
по половецким пляскам Бородина): одинокие холмы свежевынутой земли - там,
где старатели совершенно нового типа терзают почву в поисках редких
металлов; высокие столбы ядовитых испарений у восточного края горизонта,
где насосные станции присосались к Атлантическому океану и качают, качают
из него воду, чтобы извлекать дейтерий для производства энергии.
Ископаемого топлива нынче почти не осталось; уровень моря уже понизился на
шестьдесят сантиметров (вот почему я мог драпать по заголившейся
материковой отмели); прогресс, называется.

Я спешил к берлоге Герба Уэллса. Этот малый довел до совершенства
технику переработки золота (которое никому даром не нужно в эпоху полной и
окончательной победы пластика) и запуливает слитки золота в прошлое с
помощью безумной машины времени, за что члены нашей Команды окрестили его
Г.Дж.Уэллсом. Герб повадился дарить золотые слитки ребятам вроде Ван Гога
или Моцарта, чтоб они жили-поживали и горя не знали и настругали побольше
шедевров для потомков. Но пока что он не сумел раскачать этих ребят на
новые нетленки - ни тебе "Сына Дон Жуана", ни хотя бы "Дон Жуана против
Дракулы".

Сверяясь со стрелками на табличках с надписью "Вход для воров и
бродяг", вывешенных Гербом для членов нашей Команды, я юркнул в дыру у
основания холма и зашлепал по извилистому туннелю, пробитому в пластах
каменной соли, вдыхая воздух, насыщенный NaCl, MgCl2, MgSO4, кальцием,
калием, бромидами и, надо думать, золотой пылью от того желтого металла, с
которым работает Герб. С него станет - будет ворчать, что я своими легкими
ворую золото. Наконец я уперся в люк, который вел в бункер Герба.
Разумеется, заперто. Я заколотил в дверь как сумасшедший - скакалы
грохотали своими перископическими хреновинами где-то у входа в туннель, и
поэтому мне хана, если Герб сразу не отзовется... но нет, услышал.

- Квиен дат? Квиен дат? - крикнул он на черном испангле [то есть на
смеси испанского и английского языков, на которой говорят чернокожие].

- Это Гинь! - проорал я на двадцатке - на том английском языке, на
котором трепались в XX веке. Члены Команды частенько общаются между собой
на двадцатке, чтоб посторонние не врубались. - Герб, я в заднице. Пусти
меня!

Люк распахнулся, и я ввалился внутрь.

- Запирай наглухо, - прохрипел я. - Похоже, легавые наступают мне на
пятки.

Герб с грохотом закрыл люк и наложил засовы.

- Гинь, что ты, черт побери, натворил?

- Как обычно. Пришил одного парня.

- И полицейские подняли шум из-за какого-то убийства? Не смеши меня!

- Я порешил коменданта Коридора.

- Ого! Тебе не следует убивать важных шишек. Люди неправильно поймут.

- Знаю. Но только из важных шишек и стоит вышибать душу.

- И сколько же раз ты терпел неудачу?

- Потерял счет.

- Твои успехи равны нулю, - задумчиво произнес Герб. - Не пора ли нам
сесть и спокойно обсудить все это? Вопрос первый можно сформулировать так:
в чем тут загвоздка - в ложности или в сложности задачи? Я полагаю...

Тут люк завибрировал от могучих ударов.

- Ну вот, явились положительные мальчики, - сказал я убитым тоном. -
Герб, ты не мог бы послать меня куда подальше - с помощью твоей машины
времени?

- Мне бы стоило послать тебя куда подальше без помощи машины времени,
- угрюмо заметил Герб. - Ты же всегда наотрез отказывался прошвырнуться во
времени. Мне это было как серпом по одному месту.

- Надо слинять отсюда на несколько часов. Они не станут тебе
докучать, если не найдут меня здесь. Герб, прости меня, дурака, за прежнее
похабное отношение к твоей чудесной машине, но я просто до смерти боялся
ее. Да и все ребята из Команды побаиваются этой штуковины.

- Я тоже. Пошли.

Я последовал за ним в Комнату Ужасов и сел на сиденье чокнутой
машины, которая формой напоминала громадного жука-богомола. Герб сунул мне
в руки слиток золота.

- Я как раз собирался отвезти это Томасу Чаттертону [Томас Чаттертон
(1752-1770) - английский поэт, который выдавал свои стихи в духе
предромантизма на средне-английском языке за сочинения Т.Раули, якобы
жившего в XV веке]. Доставишь вместо меня.

- Чаттертон? Тот писатель-шутник?

- Он самый. Покончил жизнь самоубийством - к безутешной скорби
современников. Мышьяк. Жил без куска хлеба, без проблеска надежды. Ты
направишься в Лондон тех времен, в чердачную комнат Чаттертона на
Брук-стрит. Все понял?

- "Ни дождь, ни снег, ни мрак..."

- Устанавливаю срок возвращения - через три часа. Думаю, тебе должно
хватить трех часов. Я перенесу тебя в общеизвестное место Лондона, чтобы
ты сразу сориентировался. Не уходи далеко от машины, а не то я не сумею
вернуть тебя.

Стук в дверь усилился и стал еще настойчивее. Герб повозился с
движками и переключателями, после чего затрещал электрический разряд
(бьюсь об заклад, Герб ни шиша не платит за электроэнергию), и я
обнаружил, что сижу посреди лужи, хлещет дождь, а тип на гнедой лошади,
похожий на конный портрет Джорджа Вашингтона, чуть не растоптал меня
копытами и осыпает вашего покорного слугу проклятиями за то, что я мешаю
проезду порядочных людей.

Я вскочил и попятился прочь от дороги. Тут меня кто-то легонько
двинул по затылку. Я отпрыгнул и обернулся - я стоял подле виселицы, и по
затылку мне наподдали ноги повешенного. Герб зашвырнул меня действительно
не куда-нибудь, а в Тайберн, прославленное место казней. Я уже много лет
не бывал в Лондоне (необратимо пострадавшем от радиоактивных осадков) и,
конечно же, никогда не бывал в Лондоне 1770 года. Однако я знал, что
Тайберн со временем превратится в Марбл-Арч; в восемнадцатом веке это была
самая окраина Лондона. Бейсуотер-Роуд еще не существует, равно как и
Гайд-Парк; только поля, рощи, луга вокруг извилистой речушки под названием
Тайберн. Весь город находился слева от меня.

Я рванул вперед по узкой дороге, что со временем превратится в
Парк-Лейн, а немного погодя свернул в первую улочку далеко отстоящих друг
от друга домов. Мало-помалу пространство между домами сокращалось,
количество прохожих увеличивалось, и я притопал на просторный выгон -
будущую площадь Гросвенор - и попал на разгар субботней вечерней ярмарки.
Мать честная, народищу! Товар продают где с ручных тележек, где с
прилавков, залитых колеблющимся светом факелов, плошек и сальных свечей.
Уличные разносчики горланят:

- Медовые груши! Восемь на пенни!

- Каштаны с пылу с жару! Пенни два десятка!

- А вот пироги! Кому с мясом, кому с рыбой! Налетай, не робей!

- Орешки - сами лузгаются, сами в роток просятся! Шестнадцать за
пенни!

Я бы с удовольствием куснул чего-нибудь, но у меня не было ни гроша
той эпохи - только почти килограммовый слиток золота.

Я припомнил, что Брук-стрит берет начало в северной части площади
Гросвенор, и, оказавшись на нужной улице, стал расспрашивать прохожих
насчет местожительства писателя по фамилии Чаттертон. Ни один сукин сын и
слыхом не слыхал о таком. Но тут я наткнулся на бродячего книготорговца,
на лотке которого красовались брошюры с кричащими названиями вроде
"Собственноручное жизнеописание палача", "Кровавые тайны Сохо",
"Приключения слуги-пройдохи". Парень заявил, что знает поэта и тот пишет
для него длиннющие поэмы, получая по шиллингу за штуку. Он указал мне на
чердак жуткой развалюхи.

Я поднялся по шаткой деревянной лестнице без половины ступенек -
одному Богу известно, как я не ухнул вниз, - и влетел в чердачную комнату,
весело напевая: "Злато! Злато! Злато! Желтый блеск, весомый хлад!" (Томас
Худ, 1799-1845). На грязной постели младой поэт бился в предсмертных
судорогах с пеной на губах - типичная развязка при отравлении мышьяком.
"Ага! - мелькнуло у меня в башке. - Он окочуривается. И отлично понимает,
что его дело труба. Так что, если я его вытащу из могилы, мы, может
статься, получим нового Молекулярного для нашей Команды".

И я энергично взялся за дело.

Сперва надо прочистить желудок. Я расстегнул ширинку, набурлил в
стакан и силой влил мочу ему в глотку, чтоб его стошнило. Никакого
результата. Похоже, яд уже впитался. Я слетел вниз по убийственной
лестнице и замолотил кулаками в дверь домохозяев. Мне открыла бабушка
Бетой Росс. Пока она костерила меня, я шмыгнул мимо нее в комнату, увидел
кувшин с молоком, схватил его, потом кусок угля из нерастопленного камина
и помчался наверх - мимо огорошенной и противно визжащей старухи. Ни
молоко, ни уголь бедолаге не помогли. Он таки помер - к безутешной скорби
современников, а я остался как дурак со слитком теперь не нужного золота,