Анатолий Азольский.

Облдрамтеатр

(Повесть)

На первую субботу марта выпало факультетское дежурство,
сиднем сидел в одуряющем студенческом гаме, охрип, всласть
наоравшись, освободился наконец от последнего любознательного,
прыгнул в трамвай, выскочил из него задолго до дома --
захотелось подышать и подвигаться. Пощипывал морозец, висевшая
над городом луна в который раз напомнила об одиночестве
(родители померли, друзей нет), ноги взныли, побитые и
застуженные на передовой, и взыграло желание -- выпить,
немедленно, не отходя, как говорится, от кассы! Купил
четвертинку и стал гадать: каким стбоящим предлогом оправдать
пьянку в подворотне? Не отметить ли какое-нибудь событие
давнего или не очень давнего времени? "В наряд!" -- кладут
резолюцию прокуроры, отправляя в архив дела. А ведь если
вдуматься, каждый прожитый год -- очередной лист так и не
раскрытого дела, возбужденного по факту рождения его, Гастева
Сергея Васильевича, и дела, бывает нередко, извлекаются из
пыльных хранилищ по внезапно открывшимся обстоятельствам.

Так подо что откупорить четвертинку, каким обстоятельством
раскрыть кладовые памяти? Какое событие провернет ключ в
заржавевшем замке? Что, кстати, было год назад именно в этот
день, 5 марта? Да ничего не было: будни, лекции, он еще только
вживался в преподавательство. А много раньше, то есть 5 марта
1939 года? Тускло и непамятно: студент первого курса, начало
семестра, гранит юридической науки, изгрызаемой мозгами
скромного юноши, не исключается и городской парк, лед, "гаги",
подаренные отцом ко дню рождения. Ну а пять лет прибавить?
Госпиталь, уколы, нога в гипсе, третье ранение -- ничего
примечательного. А еще годик?

Он расхохотался. Адель и Жизель! Сколько лет не
вспоминались две француженки, вывезенные немцами из Парижа и
немцами же брошенные при отступлении, -- боевые трофеи,
доставшиеся им, ему и Сане Арзамасцеву. Дивизию в конце февраля
отвели в тыл, было это в Венгрии, потрепанный полк зализывал
раны, контуженого Гастева пристроили к роте связи, ее командир
старший лейтенант Арзамасцев повел Гастева на ночлег в никем
еще не занятую усадьбу. Сбежавший хозяин ее наказал прислуге
умасливать большевиков, она и выдала русским офицерам
спрятавшихся проституток -- чернявенькую Адель и белокурую
Жизель, которую немцы величали Гизеллой. Обе обладали немалым
педагогическим даром -- всего за неделю обучили славян всем
премудростям любви, расцветавшей в борделях Марселя и Парижа,
отчего командир роты связи малость тронулся. Одевшись по всей
форме, при орденах и медалях, стал по утрам подходить к
зеркалу, вглядывался в свою рязанскую харю и злобно шипел:
"Армяшка!.. Грузинская собака!" -- либо совсем уж заковыристо:
"Жидовская морда!" 5 марта было днем рождения Сани, на нем и
решили: отпустить учительниц на волю, пусть пробираются к
холмам и виноградникам прекрасной Франции, к притонам Лютеции,
да и политотдел учуял уже запашок разврата. Утирая слезы,
француженки ударились в бега. Саню потащили в штаб на допрос,
Гастева же отпустили с миром: что взять с контуженого?

За Адель и Жизель полилась водка в рот, прямиком, -- прием
старый, на передовой всему научишься, закусывать пришлось
"мануфактуркой", рукавом пальто. Домой пришел приятно
возбужденным, душа освежилась, окно в прошлое распахнулось,
повеяло волей, и дьявольский аппетит разгорелся от
материализации зыбких образов былого: слопал не разогревая суп
на плите и приложился к запасенному на Женский день коньяку.

И в следующую субботу повторил возврат в минувшее, нашел
год, в котором 12 марта светило особенным днем, достойным
внимательнейшего рассмотрения, такой датой залюбуешься. Так с
этих суббот и пошло -- заглядывание в собственную жизнь, как в
замочную скважину, как в щель забора, за которым раздеваются
девочки, -- был, был однажды такой случай в далеком детстве.
Удивительнейшие вещи отыскивались в закромах памяти, где
вповалку лежали нажитые им драгоценности. Глоток субботней
водки озарял -- будто над ничейной межокопной полосой взмывала
осветительная ракета, наугад выпущенная, что прельщало, отчего
и затаивалось, как при испуге, дыхание. В неизведанное прошлое
летела она, и стала прочитываться собственная биография -- та,
которую он даже и не знал, о которой ни в разговорах, ни в
анкетах тем более не упоминал. На фронте какие-то секунды
видишь освещенный край немецкой обороны, но, когда ракета
сникает и полоса погружается во враждебную темноту, память в
мельчайших подробностях восстанавливает только что увиденное,
расширяет высвеченный на секунды круг -- и человек ночью видит
то, чего не узрел ясным днем. Однажды стал прикидывать, а что,
собственно, было в давно прошедшие времена июля 1932 года, и
вдруг увидел себя плачущим навзрыд оттого, что в городской
библиотеке не выдали ему Фенимора Купера: молод, мол, и не по
программе. Все, оказывается, абсолютно все хранится в памяти, и
сам он, вот что странно, будто не нынешний, не сиюминутный, а
прежний, ничуть не повзрослевший. Да, он, двадцативосьмилетний
мужчина, капитан запаса, награжденный десятью орденами и
медалями, трижды раненный, народный следователь после
института, а ныне преподаватель кафедры уголовного процесса,
он, побывавший в огне, крови и мерзости сражений, видевший
смерть и настрадавшийся вдоволь, он, Сергей Васильевич Гастев,
все еще мальчишка, он такой, что впору искать зеркало, глядеть
в него исступленно и в подражание Сане Арзамасцеву обзывать
себя обидными, позорными словами, потому что злопамятен, потому
что...

Нечто банное было в этих субботах -- облегчающее,
отмывающее и очищающее. Вошло в привычку и даже стало ритуалом
во все прочие дни таить в себе сладкую жуть суббот, в священный
же вечер отъехать от дома, где все назойливо кричит о
сиюминутности, как можно подальше, в ту часть города, где давно
не бывал, и в сумерках (особо желателен туман) идти по
малолюдной улице; бесплотными тенями прошмыгивают мимо
случайные прохожие -- как даты, события, эпохальные
происшествия, до которых сейчас, в эту именно субботу, нет
никакого дела, они лишние, они безынтересны, их день и час еще
не настал, но грянет календарное число -- и уже на другой
улице, в другую субботу заголосят немые тени; раздвинется
занавес -- и на сцене возникнут новые персонажи, на них, как бы
в кресле развалясь, и будет посматривать он, Гастев.

Тяжкой была суббота 27 августа 1949 года. Осветительная
ракета повисела над таким же днем десятилетней давности, но так
и не выхватила из желтого круга ничего крупного или
возбуждающего. Взвилась еще разок, залетев на год поближе, и
рассыпалась мелкими искрами над плоской землицей. Зато
траектория, воткнувшаяся в 27 августа 1938 года, взметнула
смертельную обиду, а водка погрузила в тягчайшие раздумья,
вновь напомнив о том, какой же он все-таки мальчишка, раз не в
силах забыть тот страшный час того самого дня 27 августа, когда
пришел он в институт узнавать, принят ли на учебу, хорошо зная,
однако, что принят, зачислен, иначе и не могло быть: все
экзамены сданы на "отлично", да и всем известно, что уже с
восьмого класса готовил он себя к следовательской работе,
проштудировал десятки полезнейших книг, стрелял без промаха,
научился обезоруживать преступников, бегал как лось, шпарил
по-немецки, мня себя в будущем знаменитым сыщиком. Радостно шел
в институт, как на школьный праздник с раздачей новогодних
гостинцев, а глянул на доску объявлений -- и обомлел: в списках
принятых на прокурорско-следовательский факультет фамилии его
не было! Глаза заметались, дыхание прервалось, увидел он себя
зачисленным на хозяйственно-правовой факультет, причем фамилия
стояла не в алфавитном ряду, а в самом низу, от руки
приписанная. Не достоин, оказывается, быть грозою бандитов и
шпионов, запятнанный он, социально или классово чужд настоящим
советским парням заветного списка. Что пережито в тот день --
на всю жизнь осталось, но виду тогда не подал, а позднее
возблагодарил судьбу: на том хозяйственно-правовом факультете
(ХПФ) учились грамотные, умные, начитанные ребята и девчата,
хорошо воспитанные, у всех до единого какой-то грешок в
биографии, какая-то чернящая анкету запись, но они, о грешке и
записи зная, жили как ни в чем не бывало, бегали по театрам,
влюблялись, понимали живопись и музыку в отличие от нагловатых
парней с безупречной родословной, которые учебой себя не
утруждали, рассчитывая на пролетарское происхождение и свысока
посматривая на оппортунистический ХПФ, переполненный
"интеллигентами" и "евреями". Сергей Гастев у матери пытался
узнать, какое проклятье нависло над их семьей, отец-то, рабочий
из мещан, посланный партией на бухгалтерские курсы и ставший