Леонид Андреев.

Красный смех

ОТРЫВКИ ИЗ НАЙДЕННОЙ РУКОПИСИ

* ЧАСТЬ 1 *

ОТРЫВОК ПЕРВЫЙ

...безумие и ужас.

Впервые я почувствовал это, когда мы шли по энской
дороге,-- шли десять часов непрерывно, не останавливаясь, не
замедляя хода, не подбирая упавших и оставляя их неприятелю,
который сплошными массами двигался сзади нас и через три-четыре
часа стирал следы наших ног своими ногами. Стоял зной. Не знаю,
сколько было градусов: сорок, пятьдесят или больше; знаю
только, что он был непрерывен, безнадежно-ровен и глубок.
Солнце было так огромно, так огненно и страшно, как будто земля
приблизилась к нему и скоро сгорит в этом беспощадном огне. И
не смотрели глаза. Маленький, сузившийся зрачок, маленький, как
зернышко мака, тщетно искал тьмы под сенью закрытых век: солнце
пронизывало тонкую оболочку и кровавым светом входило в
измученный мозг. Но все-таки так было лучше, и я долго, быть
может, несколько часов, шел с закрытыми глазами, слыша, как
движется вокруг меня толпа: тяжелый и неровный топот ног,
людских и лошадиных, скрежет железных колес, раздавливающих
мелкий камень, чье-то тяжелое, надорванное дыхание и сухое
чмяканье запекшимися губами. Но слов я не слыхал. Все молчали,
как будто двигалась армия немых, и когда ктонибудь падал, он
падал молча, и другие натыкались на его тело, падали, молча
поднимались и, не оглядываясь, шли дальше,-- как будто эти
немые были также глухи и слепы. Я сам несколько раз натыкался и
падал, и тогда невольно открывал глаза,-- и то, что я видел,
казалось диким вымыслом, тяжелым бредом обезумевшей земли.
Раскаленный воздух дрожал, и беззвучно, точно готовые потечь,
дрожали камни; и дальние ряды людей на завороте, орудия и
лошади отделились от земли и беззвучно, студенисто колыхались
-- точно не живые люди это шли, а армия бесплотных теней.
Огромное, близкое, страшное солнце на каждом стволе ружья, на
каждой металлической бляхе зажгло тысячи маленьких
ослепительных солнц, и они отовсюду, с боков и снизу забирались
в глаза, огненно-белые, острые, как концы добела раскаленных
штыков. А иссушающий, палящий жар проникал в самую глубину
тела, в кости, в мозг, и чудилось порою, что на плечах
покачивается не голова, а какой-то странный и необыкновенный
шар, тяжелый и легкий, чужой и страшный.

И тогда -- и тогда внезапно я вспомнил дом: уголок комнаты,
клочок голубых обоев и запыленный нетронутый графин с водою на
моем столике -- на моем столике, у которого одна ножка короче
двух других и под нее подложен свернутый кусочек бумаги. А в
соседней комнате, и я их не вижу, будто бы находятся жена моя и
сын. Если бы я мог кричать, я закричал бы -- так необыкновенен
был этот простой и мирный образ, этот клочок голубых обоев и
запыленный, нетронутый графин.

Знаю, что я остановился, подняв руки, но кто-то сзади
толкнул меня; я быстро зашагал вперед, раздвигая толпу, куда-то
торопясь, уже не чувствуя ни жара, ни усталости. И я долго шел
так сквозь бесконечные молчаливые ряды, мимо красных,
обожженных затылков, почти касаясь бессильно опущенных горячих
штыков, когда мысль о том, что же я делаю, куда иду так
торопливо -- остановила меня. Так же торопливо я повернул в
сторону, пробился на простор, перелез какой-то овраг и
озабоченно сел на камень, как будто этот шершавый, горячий
камень был целью всех моих стремлений.

И тут впервые я почувствовал это. Я ясно увидел, что эти
люди, молчаливо шагающие в солнечном блеске, омертвевшие от
усталости и зноя, качающиеся и падающие,-- что это безумные.
Они не знают, куда они идут, они не знают, зачем это солнце,
они ничего не знают. У них не голова на плечах, а странные и
страшные шары. Вот один, как и я, торопливо пробирается сквозь
ряды и падает; вот другой, третий. Вот поднялась над толпою
голова лошади с красными безумными глазами и широко оскаленным
ртом, только намекающим на какой-то страшный и необыкновенный
крик, поднялась, упала, и в этом месте на минуту сгущается
народ, приостанавливается, слышны хриплые, глухие голоса,
короткий выстрел, и потом снова молчаливое, бесконечное
движение. Уже час сижу я на этом камне, а мимо меня все идут, и
все так же дрожит земля, и воздух, и дальние призрачные ряды.
Меня снова пронизывает иссушающий зной, и я уже не помню того,
что представилось мне на секунду, а мимо меня все идут, идут, и
я не понимаю, кто это. Час тому назад я был один на этом камне,
а теперь уже собралась вокруг меня кучка серых людей: одни
лежат и неподвижны, быть может, умерли; другие сидят и
остолбенело смотрят на проходящих, как и я. У одних есть ружья,
и они похожи на солдат; другие раздеты почти догола, и кожа на
теле так багрово-красна, что на нее не хочется смотреть.
Недалеко от меня лежит кто-то голой спиной кверху. По тому, как
равнодушно уперся он лицом в острый и горячий камень, по
белизне ладони опрокинутой руки видно, что он мертв, но спина
его красна, точно у живого, и только легкий желтоватый налет,
как в копченом мясе, говорит о смерти. Мне хочется отодвинуться
от него, но нет сил, и, покачиваясь, я смотрю на бесконечно
идущие, призрачные покачивающиеся ряды. По состоянию моей
головы я знаю, что и у меня сейчас будет солнечный удар, но жду
этого спокойно, как во сне, где смерть является только этапом
на пути чудесных и запутанных видений.

И я вижу, как из толпы выделяется солдат и решительно
направляется в нашу сторону. На минуту он пропадает во рву, а
когда вылезает оттуда и снова идет, шаги его нетверды, и что-то
последнее чувствуется в его попытках собрать свое
разбрасывающееся тело. Он идет так прямо на меня, что сквозь
тяжелую дрему, охватившую мозг, я пугаюсь и спрашиваю: -- Чего
тебе?

Он останавливается, как будто ждал только слова, и стоит
огромный, бородатый, с разорванным воротом. Ружья у него нет,
штаны держатся на одной пуговице, и сквозь прореху видно белое
тело. Руки и ноги его разбросаны, и он, видимо, старается
собрать их, но не может: сведет руки, и они тотчас распадутся.
-- Ты что? Ты лучше сядь,-- говорю я. Но он стоит, безуспешно
подбираясь, молчит и смотрит на меня. И я невольно поднимаюсь с
камня и, шатаясь, смотрю в его глаза -- и вижу в них бездну
ужаса и безумия. У всех зрачки сужены,-- а у него расплылись
они во весь глаз: какое море огня должен видеть он сквозь эти
огромные черные окна! Быть может, мне показалось, быть может, в
его взгляде была только смерть,-- но нет, я не ошибаюсь: в этих
черных, бездонных зрачках, обведенных узеньким оранжевым
кружком, как у птиц, было больше, чем смерть, больше, чем ужас
смерти.

-- Уходи! -- кричу я, отступая.-- Уходи! И как будто он
ждал только слова -- он падает на меня, сбивая меня с ног, все
такой же огромный, разбросанный и безгласный. Я с содроганием
освобождаю придавленные ноги, вскакиваю и хочу бежать --
куда-то в сторону от людей, в солнечную, безлюдную, дрожащую
даль, когда слева, на вершине, бухает выстрел и за ним
немедленно, как эхо, два других. Где-то, над головою, с
радостным, многоголосым визгом, криком и воем проносится
граната. Нас обошли!

Нет уже более смертоносной жары, ни этого страха, ни
усталости. Мысли мои ясны, представления отчетливы и резки;
когда, запыхавшись, я подбегаю к выстраивающимся рядам, я вижу
просветлевшие, как будто радостные лица, слышу хриплые, но
громкие голоса, приказания, шутки. Солнце точно взобралось
выше, чтобы не мешать, потускнело, притихло -- и снова с
радостным визгом, как ведьма, резнула воздух граната. Я
подошел.

ОТРЫВОК ВТОРОЙ

...почти все лошади и прислуга. На восьмой батарее так же.
На нашей, двенадцатой, к концу третьего дня осталось только три
орудия,-- остальные подбиты,-- шесть человек прислуги и один
офицер -- я. Уже двадцать часов мы не спали и ничего не ели,
трое суток сатанинский грохот и визг окутывал нас тучей
безумия, отделял нас от земли, от неба, от своих,-- и мы,
живые, бродили -- как лунатики. Мертвые, те лежали спокойно, а
мы двигались, делали свое дело, говорили и даже смеялись, и
были -- как лунатики. Движения наши были уверенны и быстры,
приказания ясны, исполнение точно,-- но если бы внезапно