Антуан де Сент-Экзюпери.
Цитадель
кажется, что она вцепилась в меня, как якорь. В вечности меня спросят; "Как
ты обошелся со своими дарованиями, что сделал для людей?" Поскольку я не
погиб на войне, меняю себя не на войну, а на нечто другое. Кто поможет мне в
этом, тот мой друг... Мне ничего не нужно. Ни денег, ни удовольствий, ни
общества друзей. Мне жизненно необходим покой. Я не преследую никакой
корыстной цели. Не нуждаюсь в одобрении. Я теперь в добром согласии с самим
собой. Книга выйдет в свет, когда я умру, потому что мне никогда не довести
ее до конца. У меня семьсот страниц. Если бы я просто разрабатывал эти семь
сотен страниц горной породы, как для простой статьи, мне и то понадобилось
бы десять лет, чтобы довести дело до завершения. Буду работать не мудря,
покуда хватит сил. Ничем другим на свете я заниматься не стану. Сам по себе
я не имею больше никакого значения и не представляю себе, в какие еще
раздоры меня можно втянуть. Я чувствую, что мне угрожают, что я уязвим что
время мое ограничено; я хочу завершить свое дерево. Гийоме погиб, я хочу
поскорей завершить свое дерево. Хочу поскорей стать чем-то иным, не тем, что
я сейчас. Я потерял интерес к самому себе. Мои зубы, печень и прочее -- все
это трухляво и само по себе не представляет никакой ценности. К тому
времени, когда придет пора умирать, я хочу превратиться в нечто иное. Быть
может, все это банально. Меня не уязвляет, что кому-нибудь это покажется
банальным. Быть может, я обольщаюсь насчет своей книги; быть может, это
будет всего лишь толстенный посредственный том, мне совершенно все равно -
ведь это лучшее из того, чем я могу стать. Я должен найти это лучшее.
Лучшее, чем умереть на войне.
я ощущаю в себе призвание к тому, что кажется мне еще лучше... Теперь я на
всех смотрю с точки зрения своего труда и людей делю на тех, кто за меня и
против меня. Благодаря войне, а потом и благодаря Гийоме я понял, что рано
или поздно умру. Речь идет уже не об абстрактной поэтической смерти, которую
ж считаем сентиментальным приключением и призываем в несчастьях. Ничего
подобного. Я имею в виду не ту смерть, которую воображает себе
шестнадцатилетний юнец, "уставший от жизни". Нет, я говорю о смерти мужчины.
О смерти всерьез. О жизни, которая прожита...'
I
поставили над людьми, мы не вправе тратить себя на то, чем можно пренебречь,
мы должны смотреть в глубь человеческого сердца. Я отказываю в сочувствии
ранам, выставленным напоказ, которые трогают сердобольных женщин, отказываю
умирающим и мертвым. И знаю почему.
целителей, покупал притирания и мази. Караваны везли ко мне золотой бальзам
далекого острова для заживления язв. Но я увидел, мои нищие расковыривают
свои болячки, смачивают их навозной жижей, -- садовник так унавоживает
землю, выпрашивая у нее багряный цветок, -- и понял: смрад и зловоние --
сокровища попрошаек. Они гордились друг перед другом своими язвами,
бахвалились дневным подаянием, и тот, кому досталось больше других,
возвышался в собственных глазах как верховный жрец при самой прекрасной из
кумирен. Только из тщеславия приходили мои нищие к моему целителю,
предвкушая, как поразит его обилие их зловонных язв. Защищая место под
солнцем, они трясли изъязвленными обрубками, попечение о себе почитали
почестями, примочки -- поклонением. Но, выздоровев, ощущали себя ненужными,
не питая собой болезнь, -- бесполезными, и во что бы то ни стало стремились
вернуть себе свои язвы. И, вновь сочась гноем, самодовольные и никчемные,
выстраивались они с плошками вдоль караванных дорог, обирая путников во имя
своего зловонного бога.
осужденный мною на смерть в пустыне угасает, изнемогая от безнадежного
одиночества. Тогда я не знал, что в смертный час нет одиночества. Не знал и
о снисходительности умирающих. Хотя видел, как себялюбец или скупец, прежде
громко бранившийся из-за каждого гроша, собирает в последний час домочадцев
и с безразличием справедливости оделяет, как детей побрякушками, нажитым
добром. Видел, как трус, который прежде при малейшей опасности истошно звал
на помощь, получив смертельную рану, молчит, заботясь не о себе -- о
товарищах. Мы с восхищением говорим: "Какое самоотвержение!" Но в нем я
заметил и затаенное небреженье. Я понял, почему умирающий от жажды отдал
последний глоток соседу, а умирающий с голоду отказался от корки хлеба. Они
успели забыть, что значит жаждать, и в царственном забвении отстранили от
себя кость, в которую вгрызутся другие.
слишком много врали. Ты же знаешь, как возвращаются с войны уцелевшие,
сколько они занимают места, как громко похваляются подвигами, какой ужасной
изображают смерть. Еще бы! Они тоже могли не вернуться. Но вернулись и
гибелью товарищей устрашают теперь всех вокруг. В юности и я любил окружать
себя ореолом сабельных ударов, от которых погибли мои друзья. Я приходил с
войны, потрясая безысходным отчаянием тех, кого разлучили с жизнью. Но
правду о себе смерть открывает только своим избранникам; рот их полон крови,
они зажимают распоротый живот и знают: умереть не страшно. Собственное тело
для них -- инструмент, он пришел в негодность, сломался, стал бесполезным,
и, значит, настало время его отбросить. Испорченный, ни на что не годный
инструмент. Когда телу хочется пить, умирающий видит: тело томится жаждой, и
рад избавиться от тела. Еда, одежда, удовольствия не нужны тому, для кого и
тело -- незначащая часть обширного имения, вроде осла на привязи во дворе.
сознание, омывают пережитым, вздымаются, опадают, приносят и уносят камешки
воспоминаний, звучащие раковины голосов, дотянулись, раскачали сердце, и,
словно нити водорослей, ожили сердечные привязанности. Но равноденствие уже
приготовило последний отлив, пустеет сердце, и волна пережитого отходит к
Господу.
предстоящей встречей. И поверьте, ни разу не видел, чтобы умереть боялся
умирающий.
и преимущество мертвых. Как легка была кончина той пленницы. Ее смерть стала
для меня откровением в мои шестнадцать лет. Когда ее принесли, она уже
умирала, кашляла в платок и, как загнанная газель, прерывисто, часто дышала.
Но не смерть занимала ее, ей хотелось одного -- улыбнуться. Улыбка реяла
возле ее губ, как ветерок над водой, мановение мечты, белоснежная лебедь.
День ото дня улыбка становилась все явственней, все драгоценней, и все
труднее становилось удерживать ее, пока однажды лебедь не улетела в небо,
оставив след на воде -- розовую полоску губ.
Убийца поседел, его раздавило величие, которое обрела бренная земная
оболочка, прободенная его кинжалом. Не жертва -- царственный саркофаг
каменел перед ним, и безмолвие, которому сам убийца стал причиной,
обессилило и сковало его. На заре в царской опочивальне слуги нашли убийцу,
он стоял на коленях перед мертвым царем.
целых три дня дыхание затаили и мы. Даже после того, как мы опустили гроб в
землю, плечи у нас не расправились и нам не захотелось говорить. Царя не
было с нами, он нами не правил, но мы по-прежнему нуждались в нем, и,
опуская на скрипучих веревках в землю, мы знали, что заботливо укрываем
накопленное, а не хороним покойника. Тяжесть его была тяжестью краеугольного
камня храма. Мы не погребали, мы укрепляли землей опору, которой он был и
остался для нас.
ей в лицо, когда я был совсем юным, ибо и сам никогда не опускал глаз. Кровь
орла текла в его жилах.
пиршеств". Солнце, пируя, растило пустыню. На слепящем глаза раскаленном
песке седела верблюжья трава, чернела колючка, белели скелеты, шуршали
прозрачные шкурки ящериц. Солнце, к которому прежде тянулись слабые стебли
цветов, губило свои творенья и, как ребенок сломанными игрушками, любовалось
раскиданными повсюду останками.
желтизну песков, и за мертвенный серебряный блеск мы прозвали эти пески
Зеркалом. Ибо и зеркала бесплодны, а мелькающие в них отражения бестелесны и
мимолетны. Ибо и зеркала иногда больно слепят глаза, будто солончаки.
которая никогда не выпускает добычи. Но откуда им было знать об этом? Вокруг
ничего не изменилось, только жизнь превратилась в призрак, в тень,
отброшенную беспощадным солнцем. Караван тонул в белом мертвенном блеске и
верил, что идет вперед; переселялся в вечность, но считал себя живым.
Погонщики погоняли верблюдов, но разве преодолеть им бесконечность? Они шли
к колодцу, которого нет, и радовались вечерней прохладе. Они не знали, что