Василий Белов.

Плотницкие рассказы

В.И. Белов. Рассказы и повести.

М., Современник, 1987, сс. 482-558.

1

Дом стоит на земле больше ста лет, и время совсем его скособочило.
Ночью, смакуя отрадное одиночество, я слушаю, как по древним бокам сосновой
хоромины бьют полотнища влажного мартовского ветра. Соседний кот-полуночник
таинственно ходит в темноте чердака, и я не знаю, чего ему там надо.

Дом будто тихо сопит от тяжелых котовых шагов. Изредка, вдоль по слоям,
лопаются кремневые пересохшие матицы, скрипят усталые связи. Тяжко бухают
сползающие с крыши снежные глыбы. И с каждой глыбой в напряженных от
многотонной тяжести стропилах рождается облегчение от снежного бремени.

Я почти физически ощущаю это облегчение. Здесь, так же как снежные
глыбы с ветхой кровли, сползают с души многослойные глыбы прошлого... Ходит
и ходит по чердаку бессонный кот, по-сверчиному тикают ходики. Память тасует
мою биографию, словно партнер по преферансу карточную колоду. Какая-то
длинная получилась пулька... Длинная и путаная. Совсем не то что на листке
по учету кадров. Там-то все намного проще...

За тридцать четыре прожитых года я писал свою биографию раз тридцать и
оттого знаю ее назубок. Помню, как нравилось ее писать первое время. Было
приятно думать, что бумага, где описаны все твои жизненные этапы, кому-то
просто необходима и будет вечно храниться в несгораемом сейфе.

Мне было четырнадцать лет, когда я написал автобиографию впервые. Для
поступления в техникум требовалось свидетельство о рождении. И вот я
двинулся выправлять метрики. Дело было сразу после войны. Есть хотелось
беспрерывно, даже во время сна, но все равно жизнь казалась хорошей и
радостной. Еще более удивительной и радостной представлялась она в будущем.

С таким настроением я и топал семьдесят километров по майскому,
начинающему просыхать проселку. На мне были почти новые, обсоюженные сапоги,
брезентовые штаны, пиджачок и простреленная дробью кепка. В котомку мать
положила три соломенных колоба и луковицу, а в кармане имелось десять рублей
деньгами.

Я был счастлив и шел до райцентра весь день и всю ночь, мечтая о своем
радостном будущем. Эту радость, как перец хорошую уху, приправляло ощущение
воинственности: я мужественно сжимал в кармане складничок. В ту пору то и
дело ходили слухи о лагерных беженцах. Опасность мерещилась за каждым
поворотом проселка, и я сравнивал себя с Павликом Морозовым. Разложенный
складничок был мокрым от пота ладони.

Однако за всю дорогу ни один беженец не вышел из леса, ни один не
покусился на мои колоба. Я пришел в поселок часа в четыре утра, нашел
милицию с загсом и уснул на крылечке.

В девять часов явилась непроницаемая заведующая с бородавкой на жирной
щеке. Набравшись мужества, я обратился к ней со своей просьбой. Было
странно, что на мои слова она не обратила ни малейшего внимания. Даже не
взглянула. Я стоял у барьера, замерев от почтения, тревоги и страха, считал
черные волосинки на теткиной бородавке. Сердце как бы ушло в пятку...

Теперь, спустя много лет, я краснею от унижения, осознанного задним
числом, вспоминаю, как тетка, опять же не глядя на меня, с презрением
буркнула:

- Пиши автобиографию.

Бумаги она дала. И вот я впервые в жизни написал автобиографию:

"Я, Зорин Константин Платонович, родился в деревне Н...ха С...го района
А...ской области в 1932 году. Отец - Зорин Платон Михайлович, 1905 года
рождения, мать - Зорина Анна Ивановна с 1907 года рождения. До революции
родители мои были крестьяне-середняки, занимались сельским хозяйством. После
революции вступили в колхоз. Отец погиб на войне, мать - колхозница. Окончив
четыре класса, я поступил в Н-скую семилетнюю школу. Окончил ее в 1946
году".

Дальше я не знал, что писать, тогда все мои жизненные события на этом
исчерпывались. С жуткой тревогой подал бумаги за барьер. Заведующая долго не
глядела на автобиографию. Потом как бы случайно взглянула и подала обратно:

- Ты что, не знаешь, как автобиографию пишут? ...Я переписывал
автобиографию трижды, а она, почесав бородавку, ушла куда-то. Начался обед.
После обеда она все же прочитала документы и строго спросила:

- А выписка из похозяйственней книги у тебя есть?

Сердце снова опустилось в пятку: выписки у меня не было...

И вот я иду обратно, иду семьдесят километров, чтобы взять в сельсовете
эту выписку. Я одолел дорогу за сутки с небольшим и уже не боясь беженцев.
Дорогой ел пестики и нежный зеленый щавель. Не дойдя до дому километров
семь, я потерял ощущение реальности, лег на большой придорожный камень и не
помнил, сколько лежал на нем, набираясь новых сил, преодолевая какие-то
нелепые видения.

Дома я с неделю возил навоз, потом опять отпросился у бригадира в
райцентр.

Теперь заведующая взглянула на меня даже со злобой. Я стоял у барьера
часа полтора, пока она не взяла бумаги. Потом долго и не спеша рылась в них
и вдруг сказала, что надо запросить областной архив, так как записи о
рождении в районных гражданских актах нет.

Я вновь напрасно огрел почти сто пятьдесят километров...

В третий раз, уже осенью, после сенокоса, я пришел в райцентр за один
день: нога окрепли, да и еда была получше - поспела первая картошка.

Заведующая, казалось, уже просто меня ненавидела.

- Я тебе выдать свидетельство не могу! - закричала она, словно глухому.
- Никаких записей на тебя нет! Нет! Ясно тебе?

Я вышел в коридор, сел в углу у печки и... разревелся. Сидел на грязном
полу у печки и плакал, - плакал от своего бессилия, от обиды, от голода, от
усталости, от одиночества и еще от чего-то.

Теперь, вспоминая тот год, я стыжусь тех полудетских слез, но они до
сих пор кипят в горле. Обиды отрочества - словно зарубки на березах:
заплывают от времени, но никогда не зарастают совсем.

Я слушаю ход часов и медленно успокаиваюсь. Все-таки хорошо, что поехал
домой. Завтра буду ремонтиро- вать баню... Насажу на топорище топор, и
наплевать, что мне дали зимний отпуск.

2

Утром я хожу по дому и слушаю, как шумит ветер в громадных стропилах.
Родной дом словно жалуется на старость и просит ремонта. Но я знаю, что
ремонт был бы гибелью для дома: нельзя тормошить старые, задубелые кости.
Все здесь срослось и скипелось в одно целое, лучше не трогать этих
сроднившихся бревен, не испытывать их испытанную временем верность друг
другу.

В таких вовсе не редких случаях лучше строить новый дом бок о бок со
старым, что и делали мои предки испокон веку. И никому не приходила в голову
нелепая мысль до основания разломать старый дом, прежде чем начать рубить
новый.

Когда-то дом был главой целого семейства построек. Стояло поблизости
большое с овином гумно, ядреный амбар, два односкатных сеновала,
картофельный погреб, рассадник, баня и рубленный на студеном ключе колодец.
Тот колодец давно зарыт, и вся остальная постройка давно уничтожена. У дома
осталась одна-разъединственная родственница - полувековая, насквозь
прокопченная баня.

Я готов топить эту баню чуть ли не через день. Я дома, у себя на
родине, и теперь мне кажется, что только здесь такие светлые речки, такие
прозрачные бывают озера. Такие ясные и всегда разные зори. Так спокойны и
умиротворенно-задумчивы леса зимою и летом. И сейчас так странно, радостно
быть обладателем старой бани и молодой проруби на такой чистой, занесенной
снегами речке...

А когда-то я всей душой возненавидел все это. Поклялся не возвращаться
сюда.

Второй раз я писал автобиографию, поступая в школу ФЗО учиться на
плотника. Жизнь и толстая тетка из районного загса внесли свои коррективы в
планы насчет техникума. Та же самая заведующая хоть и со злостью, но
направила-таки меня на медицинскую комиссию, чтобы установить сомнительный
факт и время моего рождения.

В районной поликлинике добродушный с красным носом доктор лишь спросил,
в каком году я имел честь родиться. И выписал бумажку. Свидетельство о
рождении я даже не видел: его забрали представители трудрезервов;

И опять же без меня был выписан шестимесячный паспорт.

Тогда я ликовал: наконец-то навек распрощался с этими дымными банями.
Почему же теперь мне так хорошо здесь, на родине, в безлюдной деревне?
Почему я чуть ли не через день топлю свою баню?..

Странно, так все странно и неожиданно...

Однако баня до того стара, что одним углом на целую треть ушла в землю.
Когда я топлю ее, то дым идет сперва не в деревянную трубу, а как бы из-под
земли, в щели от сгнившего нижнего ряда. Этот нижний ряд сгнил начисто, чуть
прихватило гнилью и второй ряд, но весь остальной сруб непроницаем и крепок.
Прокаленный банной жарой, тысячи раз наполнявшей его, сруб этот хранит в
себе горечь десятилетий.

Я решил отремонтировать баню, заменить два нижних венца, сменить и
перестлать полки, перекласть каменку. Зимой затея эта выглядела нелепо, но я
был счастлив и потому безрассуден. К тому же баня не дом. Ее можно вывесить,
не разбирая крыши и сруба: плотницкая закваска, впитанная когда-то в школе