Сергей Довлатов.

Ремесло

Изд: "Собрание прозы в 3х томах". Лимбус-пресс, СПб, 93. т.2

OСR: Александр Сергеенко (Пользуясь случаем хочу поблагодарить Владимира

Лазарчука за предоставленную книгу. )

Памяти Карла

* Часть первая. Невидимая книга. *

ПРЕДИСЛОВИЕ

С тревожным чувством берусь я за перо. Кого
интересуют признания литературного неудачника?
Что поучительного в его исповеди?

Да и жизнь моя лишена внешнего трагизма. Я
абсолютно здоров. У меня есть любящая родня. Мне
всегда готовы предоставить работу, которая обеспечит
нормальное биологическое существование.

Мало того, я обладаю преимуществами. Мне без
труда удается располагать к себе людей. Я совершил
десятки поступков, уголовно наказуемых и оставшихся
безнаказанными.

Я дважды был женат, и оба раза счастливо.

Наконец, у меня есть собака. А это уже излишество.

Тогда почему же я ощущаю себя на грани физической
катастрофы? Откуда у меня чувство безнадежной
жизненной непригодности? В чем причина моей тоски?

Я хочу в этом разобраться. Постоянно думаю об
этом. Мечтаю и надеюсь вызвать призрак счастья...

Мне жаль, что прозвучало это слово.
Ведь представления, которые оно рождает,
безграничны до нуля.

Я знал человека, всерьез утверждавшего, что он
будет абсолютно счастлив, если жилконтора заменит
ему фановую трубу...

Суетное чувство тревожит меня. Ага, подумают,
Возомнил себя непризнанным гением!

Да нет же! В этом-то и дело, что нет! Я выслушал
сотни, тысячи откликов на мои рассказы. И никогда,
ни в единой, самой убогой, самой фантастической
петербургской компании меня не объявляли гением.
Даже когда объявляли таковыми Горецкого и
Харитоненко.

(Поясню. Горецкий -- автор романа, представляющего

собой девять листов засвеченной фотобумаги.
Главное же действующее лицо наиболее зрелого
романа Харитоненко -- презерватив. )

Тринадцать лет назад я взялся за перо. Написал
роман, семь повестей и четыреста коротких вещей.
(На ощупь -- побольше, чем Гоголь! ) Я убежден, что
мы с Гоголем обладаем равными авторскими правами.
(Обязанности разные. ) Как минимум, одним
неотъемлемым правом. Правом обнародовать написанное.
То есть правом бессмертия или неудачи.

За что же моя рядовая, честная, единственная
склонность подавляется бесчисленными органами,
лицами, институтами великого государства??
Я должен это понять.

Не буду утруждать себя композицией. Сумбурно,
длинно и невнятно попытаюсь изложить свою
"творческую" биографию. Это будут приключения моих
рукописей. Портреты знакомых. Документы...
Как же назвать мне все это -- "Досье"? "Записки
одного литератора"? "Сочинение на вольную тему"?
Разве это важно? Книга-то невидимая...

За окном -- ленинградские крыши, антенны, бледное небо.
Катя готовит уроки, фокстерьер Глафира, похожая на
березовую чурочку, сидит у ее ног и думает обо мне.
А передо мной лист бумаги. И я пересекаю эту
белую заснеженную равнину -- один.

Лист бумаги -- счастье и проклятие! Лист бумаги --
наказание мое...

Предисловие, однако, затянулось. Начнем. Начнем
хотя бы с этого.

ПЕРВЫЙ КРИТИК

До революции Агния Францевна Мау была придворным
венерологом. Прошло шестьдесят лет. Навсегда
сохранила Агния Францевна горделивый дворцовый
апломб и прямоту клинициста. Это Мау сказала
нашему квартуполиомоченному полковнику Тихомирову,
отдавившему лапу ее болонке:

-- Вы -- страшное говно, мон колонель,
не обессудьте!..

Тихомиров жил напротив, загнанный в отвратительную
коммуналку своим партийным бескорыстием.
Он добивался власти и ненавидел Мау за ее
аристократическое происхождение. (У самого Тихомирова
происхождения не было вообще. Его породили директивы. )

-- Ведьма! -- грохотал он. -- фашистка! Какать
в одном поле не сяду!..

Старуха поднимала голову так резко, что взлетал
ее крошечный золотой медальон:

-- Неужели какать рядом с вами такая уж большая честь?!

Тусклые перья на ее шляпе гневно вздрагивали...
Для Тихомирова я был чересчур изыскан. Для Мау --
безнадежно вульгарен. Но против Агнии
Францевны у меня было сильное оружие -- вежливость.
А Тихомирова вежливость настораживала.
Он знал, что вежливость маскирует пороки.

И вот однажды я беседовал по коммунальному
телефону. Беседа эта страшно раздражала Тихомирова
чрезмерным умственным изобилием. Раз десять
Тихомиров проследовал узкой коммунальной трассой.
Трижды ходил в уборную. Заваривал чай. До полярного
сияния начистил лишенные индивидуальности
ботинки. Даже зачем-то возил свой мопед на кухню
и обратно.

А я все говорил. Я говорил, что Лев Толстой по
сути дела -- обыватель. Что Достоевский сродни
постимпрессионизму. Что апперцепция у Бальзака --
неорганична. Что Люда Федосеенко сделала аборт.
Что американской прозе не хватает космополитического
фермента...

И Тихомиров не выдержал.

Умышленно задев меня пологим животом, он рявкнул:

-- Писатель! Смотрите-ка -- писатель! Да это же
писатель!.. Расстреливать надо таких писателей!..
Знал бы я тогда, что этот вопль расслабленного
умственной перегрузкой квартуполномоченного на
долгие годы определит мою жизнь.

"... Расстреливать надо таких писателей!.. "
Кажется, я допускаю ошибку. Необходима какая-то
последовательность. Например, хронологическая.

Первый литературный импульс -- вот с чего я
начну.

Это было в октябре 1941 года. Башкирия, Уфа,
эвакуация, мне -- три недели.

Когда-то я записал этот случай...

СУДЬБА

Мой отец был режиссером драматического театра.
Мать была в этом театре актрисой. Война не разлучила их.
Они расстались значительно позже, когда все было хорошо...

Я родился в эвакуации, четвертого октября. Прошло три
недели. Мать шла с коляской по бульвару. И тут ее
остановил незнакомый человек.

Мать говорила, что его лицо было некрасивым и грустным.